Леонид Латынин - Праздный дневник

Усталость не мешает быть живым,
И вера не мешает быть беспечным,
Я был неколебимо молодым,
И все равно не вечным.

Я здешний день лелеял и берег,
Меня вела изменчивая лира,
Но каждый раз, ступая за порог,
Я убеждался в постоянстве мира —

В нем стерта память слова и лица,
В нем правят бал распутники и шлюхи
И называют именем Творца
Строителя Содома и разрухи.

Европа дотлевает не спеша,
И Азии гниение просторно,
И к горизонту движется душа —
И это все, увы, нерукотворно,

Воруют корм с тарелки воробьи.
Синеет море, исходя волнами.
Бокал разбит, и капает «Аи»
На мрамор между нами.

Какое мне дело до вашего века,
До черных идей и червонных забот.
Играет на дудке молитву калека,
Стирая со лба выступающий пот.

И вторят игре инвалиды во фраке,
И дождь барабанит, и плачет дитя,
А звезды сияют привычно во мраке,
Оркестру уродов исправно светя.

И мне среди них уготовано место
В последнем ряду, у гитарной струны,
В составе больного чудного оркестра,
Среди уцелевшей случайно страны.

Я в такт и усердно бренчу понемногу
В немые срока, что отпущены мне.
И звуки лицом запрокинуты к Богу,
Поляви – в бреду и поляви – во сне.

Я живу в нарисованной клетке,
Жизнь затворника праздно веду.
Попугай суетится на ветке
По прозванью «седой какаду».

А ночами обычно скучаю,
Пью «Шане» у живого огня,
Какаду королем величаю
В ожидании Судного дня.

За окном – то война, то разруха,
То стихии небесной бои,
Да едва уловимый для слуха
Легкий шорох тяжелой хвои.

Да горит еле видно лампада
На краю полусомкнутых век,
Да еще на картине Гренада
Украшает собою ночлег.

Да собака скулит у порога,
Торопя неизбежный рассвет.
И далеко-далече до Бога,
Как до смерти – в четырнадцать лет.

За окном – то свет, то тьма,
Череда войны и мира.
Не сойти б в ответ с ума
Среди алчного ампира.

Чижик-пыжик правит бал,
Хорохорится корова,
Этот бал заколебал
Или хуже, право слово.

Выйду в поле на простор —
Никого кругом, до дрожи,
Лишь луна глядит в упор,
Лишена любви и кожи.

Ветер сонно шевелит
День прошедший, день грядущий.
Голубь музыку гулит,
Высоко паря над кущей.

И такая, глянь, трава,
И такое время века,
Что кружится голова
И подрагивает веко.

С неба падает звезда,
Грудь навылет пробивая…
Хорошо, хоть иногда
Жизнь случается живая.

Слава Богу, встает трава,
Слава Богу, деревья стойки,
Жизнь мучительна и не мертва
От рассвета до поздней койки.

Душу ранят уже не дела,
Не слова, не звонки, не жесты.
Не судьба, что была и сплыла
В белом платье вдовы-невесты.

Разложу на столе дома,
Страны счастья и реки боли.
Посхожу, как всегда, с ума
В не моей, но привычной роли.

Посажу наобум цветы —
Ветку розы и каплю моху.
Хорошо, что моложе ты
На одну не мою эпоху.

Разливаю по чашкам чай.
Кто ты есть и откуда родом?
Ах, как пахнет у ног молочай
Вечной свадьбой и ранним медом.

Цветы сирени высохли давно,
И дятел спит с открытыми глазами,
И жизни домотканое сукно
Как знамя развевается над нами.

Устав забот затвержен наизусть,
Душа разъята на четыре части,
Напиток терпкий – музыка и грусть —
Давно сильней и разума, и страсти.

Вот замер звук, вот вздрогнула струна,
И чей-то зов сквозь шорохи и вздохи.
Я сделал полглотка казенного вина
И прозевал мгновенно пол-эпохи.

Орудий гул затих, но не умолк,
И старый пруд затягивает тина,
Качал нас в люльке не туземный волк,
А в смерть пасет какая-то скотина.

Кровь не бурлит, но, кажется, течет,
Удача тоже не проходит мимо,
Я думал – нечет, оказалось – чет…
Но на кону ни пенни, ни сантима.

Стена уходит в никуда,
И крыша застит свет.
Я не даю себе труда
Сказать ни «да», ни «нет».

Завяли лилии в саду,
Желтеет мох на пне.
И лишь миндаль расцвел в аду
Некстати, как во сне.

Повеял красный ветерок,
И дым качнулся вбок,
И смотрит горестно пророк,
Куда не смотрит Бог.

А там пустыня и зола,
Где мир сходил с ума,
И где царило царство зла —
Развалины и тьма,

Коза с косой наперевес
И гипсовый горнист.
И над могилой свежей бес,
Сутул и неказист.

Что мне приснится во сне моем праздном,
Что померещится в тусклом быту?
В мире прекрасном, таком безобразном,
Жили ползком и умрем на лету.

Кружатся в вальсе прилежно уроды,
Катится с неба привычно звезда.
Солнце не ведает века и моды.
Только за тучей живет иногда.

Катится резво пустая дорога,
Спит колесо неподвижно в ночи,
Жизнь, как и смерть, молода и двунога,
Хочешь – покайся, а хочешь – молчи.

Медные клены качают ветвями.
Птицы щебечут, и черви немы.
Что это, Господи, сдеялось с нами,
Были наотмашь, а стали не мы.

Бьемся навзрыд в нарисованном мире,
В мире, где в клетку разлит окоем.
Служим мишенями плоскими в тире,
Падаем с лязгом и молча встаем.

Не трагична жизнь, статична —
Гонка, полымя, вино.
Жить бессмысленно привычно
И недавно, и давно.

Звезды падают на крышу,
О березу трется ель.
Никого давно не слышу
Сквозь сумятицу и хмель.

Тень фламандца над диваном.
Краснопевцев у окна,
Кость, даренная шаманом,
И безделица одна —

Черный крест времен Нерона,
В римской саже и дыму,
Что нашел во время оно
Раб в разрушенном дому,

В деревянном водостоке.
Вечер был щемящ и тих.
Нам с тобой бы эти сроки…
Впрочем, хватит и своих.
И пока в стекле не сухо,
Влагу пей и Бога славь.
Еле слышно слышит ухо
Вздох раба, слышней чем явь.

Не беда, что не сразу доходит наш голос до века,
Не беда, что уходим мы раньше, чем голос доходит,
Ведь не сразу священными стали Афины, и Дельфы, и Мекка,
Да и тех уже слава, как солнце, зашла или ныне заходит.