Сергей Соколкин - Соколиная книга

Шумит океан крови русской.
За нами
наши деды, впереди —
нерожденные дети…
Возвращается мама
с небесными глазами —
по трупам врагов
как Пресветлая Дева.

Владимиру Бондаренко

Я спокоен,
я абсолютно спокоен.
Только,
как у раздавленной псины,
в глазах стекленеет слюда…
Се – есть
самая наиподлейшая из боен,
где подставлен был русский солдат,

что живьем еще вмерз
в полумертвую тощую почву.
Слово «долг» пузырится
на обгрызанных, нищих губах.
И вкогтившись в имперскую землю,
родную заочно,
он в Россию друзей провожает —
в красных,
как солдатская клятва, гробах.

Он обложен, как волк,
что обязан быть чьей-то добычей…
Наступать не дают…
Значит, кто-то опять
под лопаткой найдет ржавый нож, —
он давно изучил тот
разбойничий славный обычай…
С голодухи блюет по утрам он
от спирта и уполномоченных рож.

И гудит в голове,
что, в такую войнушку играя,
интерес свой имеет
ползучая
кремлевская власть.
А Россиюшка-мать,
голубица…
бабища дрянная —
предала,
поревела немного
и бандитам как есть отдалась…

Я иду по Кремлю,
вижу Русь подтатарскую вживе.
А вокруг пустота.
И похмельный туман впереди…
Когда мордою в грязь
опускают свои и чужие,
то своих ненавидишь
до смертного хрипа в груди.

На колени, холопы!
Молитесь, покуда не в силах
вашу мерзкую плоть
на убой гнать – заместо коров.
Ведь какая же дрянь,
разлагаясь, течет в ваших жилах,
если к нефти чеченской
приравняли вы русскую кровь?!

Я, наверное, плачу
на этих всерусских поминках,
жаль мне наших старух…

Но не жаль мне —
других матерей,
когда вдруг разрываются мины
под подошвами их сыновей.

Что сидят в роддомах,
бородатые рожи натужив
промеж белых коленок
онемевших беременных баб.
И безумный Шамиль,
напослед выходящий наружу,
на весь мир вырастает
в кавказский крутой баобаб…

Сразу в круг стар и млад —
под камланья шаманского вопли,
словно кровь нашу топчут, —
на ножонках кривых копотят.
А из «мирного дома»,
пока мы разводим тут сопли,
замочили еще пару русских ребят.
Миру-мир, праху-прах.
Молча смотрим на небо,
на черный пылающий крест.
Мы детей народим
и, даст Бог, восстановим Державу…
И простит нас свинья,
и Господь, вероятно, не съест.
И «Аллаху Акбару» —
слава…

Памяти русского солдата —
комбата Марка Евтюхина,
геройски погибшего с 6-й ротой
104-го парашютно-десантного полка

От возмездия банды уходят —
сквозь густой улус-кертский туман,
словно черные духи природы
с гор стекая в ночной Дагестан.

Бог не смотрит…
Но здесь по приказу
десантура вгрызается в тьму.
Тьма упряма, густа, непролазна.
И расклад – двадцать семь к одному.

Десантуру она накрывает,
наплывает волна за волной.
И душа за душой отлетает, —
вместо —
ангел становится в строй.

Бьются молча,
расчетливо,
страшно.
Слишком близко, —
и пушки молчат.
Вот сошлись в ножевой – рукопашной
духи тьмы и последний солдат…

Бьются в небе небесные роты.
Но и там силам зла нет числа.
И Шестая
небесной пехоты
рота в землю навечно вросла.

Божьи дети —
под Богом распяты.
Торжествует злодейка-судьба…
Но с небес слышен голос комбата:
– Вызываю огонь на себя!
Псков, 76-я Гвардейская десантно-штурмовая

Хану Нахичеванскому

Разбрелись,
полегли в смутных небесах славяне.
И не ведал никто,
русский дух – он жив, не жив?..
Отличились тогда други-братцы-мусульмане,
други-братцы пошли да в Брусиловский прорыв.

Австрияк пусть помрет,
«накладут в штаны» мадьяры,
не должно их тут быть – на Карпатских на горах.
Там, где русский – в штыки,
горцы там идут – в кинжалы,
подчищая грешки…
Да простит меня Аллах!

Дайте саблей махнуть «дьяволу в мохнатой шапке», —
честь семьи отстоять, да за русского царя…
Убивали его,
но с рукой срасталась шашка,
его призрак – врага гнал за реки, за моря.

Полусотня орлов тысячу с земли сживала,
да в окрошку врага, —
чтоб не безобразничал!
И ползла на металл плоть живая – ножевая,
пулеметный металл замолкал и отступал.
Не имеет никто прав сказать, что горец дрался,
как обозник какой,
да за чьей-нибудь спиной!
Ни один не ушел,
в подлый плен никто не сдался,
даже мертвый боец продолжал свой личный бой…

Русский батюшка-царь восхищен был и прославлен,
впрочем, речь не о нем,
а о том, кто воевал.
Каждый третий-второй был к Георгию представлен,
каждый первый-второй, всадник или генерал,
если б был православным, стать Георгием мечтал.

И когда им кресты божьей милостью вручались,
заменен был Георгий задвуглавленным орлом.
Каждый первый-второй, все от «птички» отказались:
– Нам верните джигита, да чтоб с боевым конем!
И Георгий взмахнул в небесах своим копьем.

Интересна судьба, а история лукава —
царь пропал,
но в войне «дьяволы» пробили брешь.
И у верных престолу, обреченных и кровавых,
впереди у героев – был Корниловский мятеж…

Глаз налитой на скомканном лице,
разбухшем, словно в луже сигарета.
Стоит пальто у церкви на крыльце
и что-то шепчет Богу – с того света.

Он тоже был когда-то человек…
Имел свой дом и спал под одеялом.
И девушка, не поднимая век,
его когда-то в губы целовала.

Теперь он бомж.
И даже теплых слез
нет для него в измученном народе.
Не подают.
И лишь смердячий пес
к нему без отвращения подходит.

Но каждым утром, что уж тут скрывать,
он «бабу ждет» и сдержанно воняет…
Но каждый раз
с помойки «эта б…»
его метлой поганою сгоняет.

Он купит ей цветы, метлу, алмаз
за три рубля…
«Дай бабок», – глухо стонет…
И тянет мне в трясущейся ладони
свой налитой и одинокий глаз…

Ты чужой здесь всему. И извилист твой путь.
Но глядят прямо в душу глазенки собачьи.
Ты любому готов даже руку лизнуть,
что тебе соизволила бросить подачку.

Ты как будто отстал… И порыв твой утих,
но настойчиво тянет штанину ручонка…
Ты боишься «ментов», а тем паче своих,
но уже кажешь зубы лихого волчонка.