Сергей Соколкин - Соколиная книга

библиотекарши с короткими носами,
учительницы с длинными усами…
Они его ночами вслух читали,
а утром им все дыры затыкали…

И что мне делать с темною душою —
раз этим дурам нравится пока —
читать стихи – из вызубренных в школе —
и Пушкина держать за дурака?!

Найти свой берег —
как души спасение,
и к ночи,
подведя итог мечтам,
вздохнуть: «Державин»,
выдохнуть: «Есенин»,
и грустно улыбнуться: «Мандельштам»…

Быть русская дуэль должна кровавой!
И ровно в десяти шагах от ада…
В раю нам не ужиться.
Боже правый,
прости за все,
а царь простит за правду…

Я те слова вдолбил себе, как пулю,
что гений воплотил в немом экстазе.
И шел злодей по вымершему полю,
но Пушкин падал и, считай, промазал.

У каждого свои по жизни цели…
Но с детства словесами нас пугают.
И Пушкин умирает на дуэли.
И в памяти, как пятна, проступают

и те слова, и та земля сырая —
от Черной речки до бездарной пули.
И я иду и Пушкина читаю.
А те слова сжигают и волнуют…

Не надо Пушкина не знать.
И о судьбе его мечтать —
зевая и скучая…
Не надо с Пушкиным дружить
и по гостям его водить,
в масонстве уличая.

А надо ровно столько знать,
чтоб землю с небом различать
и волюшку с неволей.
Ведь надо Пушкина шептать,
а лучше Пушкиным молчать —
как в пятом классе,
в школе…

Не бывает тягостней минуты…
Падая в глухую высоту,
полный восхищения и смуты,
прикасаюсь к теплому холсту,

где художник кистию упорной,
в сотый раз, познав величья миг,
затирает в небе рукотворном
проступивший выщербленный лик.

И ложатся краски оголтело.
И над миром горбится гроза.
И встают,
живущие вне тела,
очень самостийные глаза.

И тебя находят среди многих,
сея в душу первобытный страх.
Так, старея,
умирают боги,
воскресая в русских мужиках.

Люблю твой колокольный звон,
Россия – мать-земля сырая,
извечный череп подымая,
оратая иных времен.

И смерть,
метущая косой,
о лемех молньи высекает.
И ветер утренний взвевает
лишь пух вороний
над тобой.

И все,
кто в вечный прах ушли,
встают – без имени и даты.
И все мы тут,
родной земли
христолюбивые солдаты.

На кладбище,
где мирный дух и негарь
и храм лесной струится средь ветвей,
там батюшкина пустынька к ночлегу
встречает чаепитием гостей.

Там и без слов открыто сердце Богу.
И ветер слег во вдумчивой ночи.
С молитвой тихою сливается дорога…

И бес в окно стучит…

Плещет небо синеокое,
катит Волга через край…
Разлилась ты, Русь широкая,
только рюмки подставляй!

Люблю я Родину,
поверь, страна!
Люблю с похмелия
и с бодуна.

Ведь продолжается
всегда Она —
даже с похмелия
и с бодуна.

И все мы здесь, и все мы там,
у всех у нас судьба все та же:
вменять друг другу божий срам,
служа у кесаря – на страже.

Служа у кесаря, чертям
проклятья слать в хмельной надежде.
И, страх имая,
жить, как прежде,
и быть всегда то тут, то там.

В миру всего тесней альтернативам,
когда над ним завис великий крест.
И в памяти неграмотной, строптивой
восходит слово:
Иисус Воскрес!

Вновь Храм встает в мерцании завета.
К нему сквозь лес опять валит народ.
Раскаявшись, Иуда с того света,
жизнь проклиная,
в землю слезы льет —

кровь проступает…
В старом нищем платье
воззвал пришедший:
«Как без веры жить?»
И закачались брусья на распятье,
раскачивая поле спелой лжи.

…Безвременье…
Взлетая ввысь над раем,
в расколе слепо веруя в свой стан,
душа находит скит и выгорает
от пяток до нательного креста.
Сквозь зиму в вечность проступает тупо
от света не прозревшее жлобье.
А тело серебрится
вечным трупом
и в колокол судьбы ногами бьет…

Тень креста пролегла через темные силы,
в бездну крысы, толкаясь, бегут из России.
И уже никого:
ни народа, ни Бога.
Только правых ведущая в вечность дорога.

И грядет справедливость,
но между своими.
Молча крысы друг друга сгрызают во имя…

С последним солнцем Рим объяла мгла,
когда из арамейского предела
тень от орла двуглавого сошла
к подножию родительского древа.

Ему томиться в поднятой пыли
с тех пор, как перевыкорчевав корни
и распахав лицо родной земли,
Микулушка хлебнул поганой крови.

На сладкий дух сквозь годы-времена
с восьми концов ползут собачьи дети.
И падшие слепые племена
по трын-траве разносит темный ветер,

оставив нам в котомке божий день
и тягу к хлебу на родных могилах.
А над землей кружит все та же тень,
но распознать корней еще не в силах.

Искали ль черта там иль ничего,
иль просто дурость пришлых одолела? —
но вырыть прах задумали его
и перенесть в соседние пределы.

А из могилы в небо выползал
премудрый дуб, покрытый мхом и ветром,
что каждый, отводя, крестил глаза,
как бы представ пред тем и этим светом.

Вдруг, словно пузыри пошли со дна,
со всех глубин закопанного слова:
«Моей земле не страшен сатана,
я не нашел здесь ничего такого.

Копайте дальше, но не в том вопрос,
кто тут лежит и, чей здесь гроб разруша,
всей сутью в память этот дуб пророс
и пригвоздил, раздвинув ребра, душу.
Откуда корни?!»

Распрямляя ствол,
сорвался древний лист в гнилую темень.
Свет вспыхнул, и, возобновив родство,
с кладбища заспешили в вечность тени.
Черту сомненья люди перешли,
поддались кости заступу покорно.
И прах его был выбран из земли
и стал землей.
Но дуб лишился корня.

Под бестрепетным лунным прицелом
слышу землю
с другого конца.
И ложусь в неестественно белом
на могилу отца-праотца.

Слышу зовы и рая, и ада,
но во мгле не пойму, где какой, —
в небеса с легким шелестом
падаю,
в небо смерти и жизни самой.