Сергей Соколкин - Соколиная книга

Как звенят по Руси колокольчики-ромашки,
звонкий, яростный свет прорастает из ночи.
И на солнце летят эти бабочки-букашки,
хоть по мордам их я не умею различить.

Профессору В. П. Смирнову

Мы эту осень сами заказали.
И нет в ней правды, есть одни стихи,
как будто бы в пустом холодном зале
отчитываем все свои грехи.

Звенит листва монетой с того света,
шуршит толпа в три тысячи голов.
Свобода есть, а воли к жизни нету…
И речь ясна, но нету русских слов.

Душа шумит, ей кислорода мало,
ржавеют клены, плачут тополя.
Молчит природа, что-то в нас пропало —
нет Родины вокруг, одна земля…

Жизнь нас всех воевала,
к земле пригибала
и, связав,
навязала чужую игру.
Мимо пуля летала,
но не доставала,
лишь нырять заставляла
в любую дыру…

Пусть не сразу мой рост доходил до оконца,
быть сильнее и выше мне было не лень —
ведь чем ниже садилось усталое солнце,
тем длиннее была на земле моя тень.

Жажда губ ножевых колотила и била,
имена пропадали в звенящей нови.
Ведь чем больше девчонок меня погубило,
нерастраченной больше
становилось любви.

Я был вечно влюблен,
уж такая порода…
Но менялась Отчизна,
менялись тела.
И не так было все у страны, у народа.
И тебя я не знал,
хоть в душе ты жила.
Годы,
словно бродячие псы на дорогах,
под колеса бросались, рыча и визжа…
Ну, а я от тебя,
как когда-то от многих,
скрыть пытался сжигающий сердце пожар.

Я ведь жил, и мужал,
и накапливал силы,
чтоб талант свой намыть в трудной русской воде.
И отдать без остатка родимой России,
и отдать без остатка любимой тебе.

Не хочу я как все —
торговать или хапать,
я хотел бы служить,
понимаешь, служить.
Хватит сил ли, не знаю —
энергии хватит
чтоб ракету-носитель на Марс запустить.

И бессилие душит,
пьянит, словно брага, —
никому я не нужен здесь в «этой стране».
И страна не нужна,
и народ-бедолага,
и не нужен язык —
словно мы на луне…
Ты устала со мной.
И разверилась вера.
Слышишь,
дочка за стенкой «Мадонну» поет…
И метусь я душой,
переполненной ветра,
восемь разных ветров продувают ее.

В. В. Путину

Пятнадцать лет стреляют танки,
горит земля, и Белый дом,
пятнадцать лет идут в атаку
псы-невидимки за бугром,
трясут бездонную громаду…

Распахивая целину,
кладут,
кладут,
кладут снаряды
в одну мишень,
в одну, в одну!

Горит свеча кровавой муки,
смерть топчется по головам.
И мертвые,
поднявши руки,
выходят русские к врагам.

Уже и плакать, и смеяться
в раю устали и в аду:
– А кто сказал, что если сдаться,
то танки прекратят пальбу?!

Зачищены три олигарха…
Но это сверху —
Богом данное.
Большой Иван кутит без страха
с опричниною окаянною.

Отрезанными головами
по-над страной собаки лаются.
И птицы с черными крылами
с восьми концов сюда слетаются.

Но не берут меня в Малюты.
Теперь Малюта – имя бранное.
Как будто – малая валюта,
но, впрочем,
тоже Богом данная.

Теперь словарь собачий в моде…
Скинхед —
какое имя странное.
И я скинхеду дал по морде —
за то, что слово
иностранное.

Стой неколебимо, как Россия…
А. С. Пушкин

Озарило сверху вдохновеньем,
тут же полыхнуло под землей.
И возник пылающим виденьем
Пушкин
над израненной Москвой.

Ободрался чужеземный глянец,
и восстал во весь земной пустырь
маленький кудрявый африканец —
святорусский чудо-богатырь.

Засветились старые иконы,
опалившись адовым огнем…
Бесы прут…
Но держит оборону
ангел в битве меж добром и злом.

Словом держит.
И земле —
сгорая —
тень его носить, не износить.
Даже в слове, даже умирая, —
Пушкин – вечно крайний на Руси.
Слышишь, за углом родного дома
погибает он в твоей душе…
Только держит,
держит оборону
на последнем русском рубеже.

Я не курю, —
подальше от греха…
Забыть пытаюсь имя Герострата.
И Евы Браун тень в годах-веках
передо мной ни в чем не виновата.

Уже никто ни в чем не виноват.
Лишь конь в пальто горит в лучах заката.
И, журавлиный клин сминая,
в ад
проходят строем по небу солдаты.

И из разрывов вековых пластов
огонь,
что, изрыгнув подошвы Рима,
спалил Союз,
становится костром,
облизываясь в сторону Берлина…

На ощупь танк – зеленый трактор с пушкой,
привет с Урала – с темною душой…
И всё. Капут!
Лишь глупая кукушка
соперничать пытается с судьбой.

Глаз слепит солнце.
И воюют дети.
Старик напряг последний свой кулак.
Ведь главное,
куда подует ветер,
в какую сторону развернут русский флаг.

Ладонь, как танк, пылит по карте старой, —
земля бугрит,
горит со всех сторон.
Ведь направленье главного удара
пульсирует со сталинских времен.

Я слышу голоса – и днем и ночью:
накатывают – вал
за валом вслед.
И вещий гул
прадедовых побед
в моей крови крепчает с новой мощью.

Чем наяву страны хребет слабее,
народа меньше – чем толпы пустой,
тем круче верю в путь Ее святой,
грядущей славы отзвук все яснее.

И чем страшней,
отверженнее лица
героев, и поэтов, и вождей,
тем путь светлей, —
на звездах штык-ножей
небесный воздух снова шевелится.
Издревле клином вышибают клин,
кулачным боем разминают мышцы.
Упруги стали русские границы,
звучит приказ короткий —
«На Берлин!»

Русский флаг, что русское оружье,
как улыбка Ваньки-дурака,
что с лица не сходит,
птицей кружит
вдоль по сердцу – в тучах-облаках.

…Оба войска пали над обрывом,
прокричал стервятник вдалеке,
звезд лучи скрестились над заливом,
ангелы поплыли по реке…

Умирает Ванька, но счастливый,
древко сжав в недрогнувшей руке.

Бедный, малограмотный народ,
он в Берлин придет, он доползет.