Сергей Соколкин - Соколиная книга

Нам не дожить до Страшного суда.
Уходит мир сквозь пальцы, как вода.

Уходит сила
в землю-мать – не зря, —
быть может, вдруг родит богатыря…

Уходит, возродится ли когда? —
Об этом знает странная звезда,

что среди ярких —
тихий свет хранит.
Под ней и путь в сто тысяч лет блестит.

И узок путь. И нелегка дорога.
И нечем оправдаться перед Богом.

Из дыр земли кровавая заря
течет. И не видать богатыря.

Бессменно, как хирурги-упыри,
вскрываем язвы матери-земли.

Как будто бы дождемся —
кто когда —
амнистий
после Страшного суда.

Сергею Сибирцеву

Граненый с размаху закинул.
Расею в душе помянул.
И бабу к себе пододвинул,
с бутылкой и бабой уснул…

То ангелы с бесами бьются,
то просто душа на краю, —
но русские не сдаются
ни здесь, ни в аду, ни в раю.

…Проснулся без бабы,
год минул, —
в раю – без врагов и боев.
И к Богу стакан пододвинул:
– Ты что, брат, не видишь краев?!

Вадиму Месяцу

Кто на Руси не любит шумной казни,
веселой разудалой русской казни —
с блинами, и икрой кроваво-красной,
и водкой серебристо-ледяной?!

Гуляй, честной народ,
сегодня праздник,
гуляй, братва,
и пей за сырный праздник.
Царь-батюшка не любит трезво-праздных,
царь-батюшка сегодня сам такой…

Попеть бы, погулять бы, побухать бы,
и с каждой спелой бабой справить свадьбу.
Под утро свадьбу,
ночью снова свадьбу.
Чё рот раззявил, наливай полней!

Кто кровь не любит погонять по венам,
севрюжинку и с хреном, и без хрена,
язык русалки к яйцам или к хрену!
Ух, расплодилось по весне блядей…

Как весело, легко снежинки кружат,
румяных мягких баб головки кружат.
Из сочных девок груди прут наружу
и набухают солнцем и весной.
И парни, затянув себя потуже,
друг дружку лупят искренне по рожам,
по красным мокрым и счастливым рожам.
Ведь праздник,
праздник к нам пришел домой!

Дудят рожки, и громыхают трубы,
и чарочки братаются друг с другом.
Лихой купец целует девок в губы
и самым сочным дарит соболя.

И казнокрад монаху дует в уши
и нищим пятаки бросает в лужи.
Ведь завтра он уже царю не нужен,
башка его не стоит и рубля…

И вот везут по кочкам и ухабам
большую разухабистую бабу,
соломенную фифу, дуру-бабу.
Не баба —
смерть уселась на санях.

Ее когтит медведь, она и рада.
Цепной шатун-медведь.
И нет с ним сладу.
Он мясо жрет, пьет водку с шоколадом.
И пиво пенно плещется в бадьях.
Вокруг идет-гудет война-работа,
храп лошадей и псовая охота.
И мне охота, и тебе охота —
так получай метлою в левый глаз.

Ну, потерпи, соколик, белый голубь…
Ты победил, – тебя за шкварник – в прорубь,
глотни с ведра.
И голой жопой – в прорубь.
И еще раз.
И двести сорок раз…

А праздник разгулялся, шумный праздник,
полнеба подпалил уже проказник.
Он, как жених, красив палач-проказник, —
лишь спичкой чиркнул.
И – за воротник.

Он язычком ласкает бабу красным, —
огонь, огонь, ах как она прекрасна
в страданьях…
Кто не любит шумной казни…
Кто не любил, давно уже привык…

И пьяный попик на корявых ножках
пьет из горла.
И с ним какой-то – в рожках,
пушистенький,
в совсем нестрашных рожках.
Дает-сует хрустящие рубли.
Едят блины и взрослые и дети,
едят блины и «до» и «после» смерти.
У русских – первый блин идет за третьим.
И за четвертым – тоже
первый блин.

Через год
любовью воскрешенной
возвратилась «вечная разлука».
Перед всем,
заранее прощенной,
я ее хватаю на поруки.

Жадно слушаю слова ее простые.
Выжившей любви глотая звуки,
сердце растрезвонивает муки
ожидания —
за год простоя…

…Мне теперь понятней стала осень
в этих бурных хлопотах весны.
Сколько сам с себя я жизней сбросил,
сколько облетело в сны.

И теперь по крохам собираю,
чтобы снова потерять в свой час.
Чем смелее в жизни мы теряем,
тем упрямей жизнь гнездится в нас.

Потому и бьется под словами
сердце,
караулящее вздох,
чтоб собой пустой заполнить воздух,
наполняясь милыми, друзьями,
чтоб к деревьям возвращались листья,
вспомнив их тоскующие руки,
а в пустом дому
взахлеб
излиться
зазвонили
вечные разлуки,

чтоб в житье-бытье вошла погромом
та любовь,
что всем казалась бредом,
ощутив себя такой огромной,
как ночью небо.

Галине Гагариной

Что такое любовь через тысячу лет?!
Я отвечу тебе – это я…
Пусть стекает слеза на холодный паркет
и в ответ шелестят тополя.

Пусть столетья, как пули, влетают в мой кров.
Ты сильнее, ты чище меня.
Даже пусть ты уйдешь от меня, но любовь —
это – я,
все равно, это – я.

Сжигает душу боль невыплеснутой страсти,
но где-то в небесах проложен этот путь.
Ты не гаси любовь в порыве злой напасти.
Взгляни в мои глаза.
И потерпи чуть-чуть.

Пусть музыка в глазах
качается, как море.
И верная судьба пусть приближает срок…
Ведь тайная любовь наружу выйдет вскоре.
И целый мир тогда падет у наших ног.

Качается в бреду заброшенный шиповник,
его ты обняла, он исцарапал грудь.
Бывает так, ведь я еще не твой любовник,
я твой поэт, и всё.
Ты потерпи чуть-чуть.

Усталость от судьбы,
глухой восторг измены.
И жизни прожитой поверхностная муть.
И светлый день, когда выходишь ты из пены.
И в мире только мы!
Ты потерпи чуть-чуть.

С утра по радио сирень передавали.
Вплоть до последних слов.
Во всем дому
цвела любовь и бабочки летали,
цветами прорастая в полутьму.
– Приди, куда мне столько одному?!

Я задыхался в этом аромате.
Открыл окно,
и в лиственный прибой
вкатилось небо в самом синем платье —
как пауза меж прошлым и тобой.

Легли в ладони облачные дали.
Я сделал шаг…
Вдруг, следом за звонком,
ты
ворвалась, не сбросивши сандалий,
и выдворила небо – за окно.