Виктор Широков - Иглы мглы

Не знаю, что это такое,
когда, четырежды права,
в земле, без солнца, под землею
растет упорная трава.
Она не зелена. И все же
назвать ее бесцветной жаль
извечный свет свободы ожил
в ростке, свернувшемся в спираль.
Весной светлей, и ближе дали…
Так сильный выглядит добрей.
Коснись — она и впрямь одарит
суровой нежностью своей!

Человек переезжает.
Снег ли сыплет, дождь ли льет…
Он без грусти провожает
взглядом старое жилье.
Пусть посорваны обои
и облуплены полы,
у него в душе гобои
притаились до поры.
Человек переезжает.
Позавидуйте ему.
Как он ходит виражами
в новоявленном дому!
Газ на кухне проверяет.
Смотрит, как вода течет.
Время весело теряет.
У него — другой отсчет.
Словно он родился снова,
радость брызжет из-под век.
Как с рождения Христова
с новоселья — новый век!
Вот он зеркало поставил.
Место шкафчику нашел.
Мигом стулья дружной стаей
облепили круглый стол.
Так, наверно, возвещают
Страшный суд… Изыди, сон!
Как он борется с вещами!
Поглядишь — Лаокоон!
Время не идет впустую,
но разбросаны дела
одесную и ошуюю,
от угла и до угла.
Человек вовсю хлопочет.
Он уже и сам не рад.
Он почти вернуться хочет,
но попробуй — все назад!
Та же самая морока,
не моргнешь — в один присест
в гроб сведет допрежде срока…
То-то новый переезд!
Не страшит судьба чужая,
но кричу я почему:
человек переезжает…
Посочувствуйте ему!

Величие души храня,
а с виду не великий,
ты, маленький поденщик дня,
несешь свои вериги.
Не настоящие вполне
монашества приметы,
а ощутимые вдвойне
реальные предметы.
Вот груз семьи, работы груз,
груз постоянных мыслей,
и тягостнее всех обуз
последний в этом смысле.
Его чугунные тиски
во снах не забываем.
…Вот ты выходишь из такси,
вот мчишься за трамваем…
А в голове та ж суетня,
как бы на пляже летом.
Ты, маленький подвижник дня,
не думаешь об этом.
Лицо твое не говорит,
когда берешь кофейник,
что мозг меж тем горит, гудит,
как утром муравейник.

Деревянная игрушка,
деревянная судьба…
Ты стоишь передо мною
непреклонно, как судья.
Без улыбки, без усмешки,
словно в маске напрокат,
независимо маячит
человека суррогат.
Изначальная загадка:
что находится внутри?
Может, шесть твоих подобий,
может, меньше — только три.
Я стою перед тобою,
мне как будто восемь лет.
Обязательно раскрою
твой игрушечный секрет.
Я ручонкой замахнулся,
стало вдруг страшней вдвойне:
что в тебе — сейчас узнаю…
Кто узнает: что во мне?
Посмотрите, я шагаю,
напевая про себя…
Непонятная игрушка,
неизвестная судьба.

Архитектор берет карандаш.
Вот уже он с работою слился.
Примелькавшийся взору пейзаж
на его чертеже оживился.
Вот он эркер резинкою стер.
Строгий циркуль отправил по кругу…
И открылся заветный простор,
словно настежь открыли фрамугу.
Отодвинулись ввысь небеса.
Обнажилось земли постоянство.
Новостроек больших корпуса
шаг за шагом врезались в пространство.
И бурьяном заросший пустырь
на каком-то далеком разъезде
вдруг обрел небывалую ширь
в новом блеске рабочих созвездий.

Не знаю, что может быть легче
любви, окрыляющей нас,
но слабые женские плечи
под ношей сгибались не раз.
Но песни полынного края
не раз оглушали тоской,
и плакал ямщик, пролетая
по темной, по той, столбовой…

Как рыба, контуры бедра.
Рука — крылом взметнулась белым.
Художник линию добра
на холст кладет движеньем смелым.
Пусть правде голой вопреки
на ум нейдут слова рассудка:
мне линии твоей руки
дороже линия рисунка.
Воспринимается поздней
простая магия искусства,
волшебной силою своей
преображающая чувства.
Откроется: не то хвалил,
лица не видел под личиной,
и то, что ранее хулил,
окажется первопричиной.
И, постигая мастерство,
уменье сочетать предметы,
ценю живое естество,
совсем не внешние приметы.

Как ласточки брови летели
на юном и чистом лице…
И встречные долго глядели
вослед, узнавая в юнце
свой облик, забытый и милый,
свою окрыленную стать.
И время кружило над миром,
готовясь поэзией стать.
Гремели, как бубны, трамваи.
Им вторило эхо вдали.
И, что-то еще вспоминая,
безмолвно прохожие шли.

В метро, возвращаясь с работы,
заметишь, как спутник притих,
и спрячешь потертые боты
и очи от взглядов людских.
О, если б сегодня забота
тебя обогрела на миг,
ты б вспомнила высшее что-то,
как в юности шла напрямик…
И, выпрямясь хоть на минуту,
душою и впрямь молода,
сидела б легко и уютно,
как будто с годами в ладах.
И, глядя в зеркальные окна,
платочек в руках теребя,
забыла б, что ты одинока,
что некому встретить тебя.
Любовь заглушает страданье,
становятся солнечней дни…
И невыносимо вниманье,
когда безучастью сродни.

К душе моей, охваченной страданьем
ночной тревоги и дневной тоски,
приходит пониманье с опозданьем
(хотя слова бегут вперегонки),
что звездная распахнутая карта
и времени бурливая река
давным-давно направили в фарватер
характер и следят издалека;
что, зная нахождение порогов
и рассчитав заране звездопад,
взыскуют подведения итогов
и никогда не приведут назад.

Фантастический пейзаж,
рамкой скованный до боли.
Безысходности багаж,
оказавшийся судьбою.
Ржи далекая стена.
Сеятель, идущий полем.
Призрачные семена
равенства, добра и воли.
Так, ступая тяжело,
от рассвета до заката
сеять (пальцы б не свело!)
за загадкою загадку…
Два исхода:
свет и тьма,
нас сводящие с ума.

Хранят в музеях пышные портреты
спесивых дам, крикливо разодетых,
мужей, детей и домочадцев их,
то тучных, то болезненно-худых,
различных королев и королей,
взирающих с презреньем на людей.
Не знаем, кто на них изображен,
не помним ни фамилий, ни имен…
Как преходяща ты, мирская слава!
Но, поглядев налево и направо,
ХУДОЖНИКОВ мгновенно узнаем
и говорим уверенным баском:
"Вот Рембрандт,
вот Ван Дейк,
а это — Врубель!"
Своим мазком
В века художник врублен!

Так мучай же ухо тугое,
неясного чувства полна
(кто выдумал чудо такое?),
музыки тугая волна!
Приходишь в себя постепенно,
и страшно подумать о том,
что есть, кроме этой вселенной,
другая, огромней притом.
Что есть в этой новой вселенной
огромные люди-миры
и в каждом — свои настроенья,
игра и законы игры.
Как чуткому сердцу не вникнуть
(Бетховен. Концерт до мажор),
когда, как послушную книгу,
листает тебя дирижер!