Виктор Широков - Иглы мглы

Славен утра первый признак,
пробудивший небосвод!
В нем дыханье новой жизни,
мысли ласточкин полет!
На молекулы рассыпан
зыбкий воздуха алмаз…
Пусть воронкой ненасытной
утро всасывает нас!
Пусть по юному несносен
голосов зудящий рой!
Зря ль вершины тонких сосен
ветер гонит пред собой?!
И лелеет не впустую
с неизбывной старины
клад, разбив на рябь речную
злое золото волны.
Ветер нас с тобою вертит
и подталкивает зря ль,
если рано на рассвете
ярче ширь и глубже даль?!
И не зря теплом даруя
нас, деревья и цветы,
солнца трепетные струи
льются с вечной высоты!

Репродуктор завывает,
исказив слова на треть.
Репродуктор зазывает
старый номер посмотреть.
Мотогонки… Звуки гонга…
Друг за другом по стене
двое носятся; вдогонку
эхо гулкое вдвойне
расчихалось… Был да вышел
страх у пары неземной!
Первый — круче, первый — выше,
а за ним спешит второй.
"Что за смелость?", "Ай да нервы!"
изумляется народ.
"Гляньте, первый…" Сдался первый.
Безнадежно отстает.
Жуток этот промежуток.
Не игра — смертельный труд.
Сразу стало не до шуток.
Приумолк базарный люд.
Загляделись на второго.
Выше, круче руль — второй…
Для чего он, право слово,
так рискует головой?!
Стоит ли для восхищенья
пестрой рыночной толпы
совершать коловращенья
с биркой беличьей судьбы?!
Для чего парадец жалкий
съехать наземь: о-ля-ля?!
Сердцу больно, телу жарко,
и — качается земля.
И плывут крутые стены,
лица в круг сплошной слились…
Ты в конце рабочей смены
все равно не вспомнишь лиц,
для которых мчался, трясся
в жестком гоночьем седле…
Так всю жизнь — по старой трассе…
Перерыв. Парад-алле!
По стене огромной бочки
как у бездны на краю.
Центробежной силы прочность
охраняет жизнь твою.

Ботанический сад.
Одомашненный лес.
Вне железных преград
светлый купол небес.
Льется в каждый прогал
тишина. Синева.
Этот строгий хорал
заглушает слова.
Будит внутренний слух
и сужает зрачок;
пробудившийся дух
повторяет скачок
в царство ДО ЯЗЫКА,
в мир нетронутых чувств…
И плывут облака,
и качается куст;
и ребенок бежит
по траве босиком…
Все слилось, все летит,
все в порыве одном!
Соты с солнцем, дружок,
мы уносим с собой.
Шмель заводит движок.
Стынет мед голубой.

И опять о поэзии вздохи,
словно мало писали о ней.
В ней приметы великой эпохи
и величье обычных людей
повторяются, не повторяясь;
и живут, и живут без конца;
вечно радуя, прочно врезаясь
в наши души и в наши сердца.
И бессонною ночью, и утром
разбираем ее вензеля…
И на этом, поверьте, на этом
тоже держится наша земля.

А ты все та же, ты все та же
в движеньях, в речи, словом, в том,
что замечает сердце, даже
затронутое холодком
взаимного непониманья;
что видит отчужденный глаз;
и это — как напоминанье
о боли, связывавшей нас.

Такой бы изваял тебя Майоль
бронзовотелой, чуть одутловатой,
уверенно стоящей на земле.
Короткой стрижки бронзовое пламя
не затмевает света крупных глаз,
вприщур смотрящих…
Крепких рук кольцо
полураскрыто, словно для объятья…
Ты — вся — движенье,
гибкий стебель тела
в себе скрывает завязь материнства
такой бы изваял тебя Майоль.

1. Игра "Поймай рыбку"
Картонный аквариум полон воды
и рыб в фантастических латах;
и радость ребенка за эти труды
совсем не ничтожная плата.
Махая подковкой — магнитным крючком,
тащи за губищу удачу;
но что же по сердцу елозит смычком
и душу терзает в придачу?!
Наверное, это азарта резьба,
а может, предчувствие фальши:
бумажная долго ль протянет губа,
а дальше, а дальше, а дальше?!
Не ты проиграла, не я обогнал
в наиневозможном улове;
и долго картонкой ребенок играл
и море шумело в обнове.
Как веруют дети в удачу свою!
Но с удочкой сросся и ты бы,
не зная, что завтра сметут чешую
бумажной диковинной рыбы.
И выбросят в мусор смешной водоем,
и больше ни разу не вспомнят,
как глотку целительно жег йодобром,
смыв накипь засиженных комнат.
У логики взрослых законы свои!
Но есть преотличное средство,
добавив к рассудку немного любви,
вернуться доверчиво в детство.
Вглядись же — аквариум полон воды
и рыб в фантастических латах;
и радость ребенка за эти труды
совсем не ничтожная плата.
21 — 30.07.74

2. Взгляд
Мне показалось: ты стучишься в дверь,
Елена, девочка моя, дочурка…
Я тотчас подбежал, рванул замок
и отпер, и тотчас же дверь захлопнул
пустой была площадка, лишь мешок
стоял у двери; и пролеты лестниц
пустынны были, гулки; стук шагов
донесся б моментально, если б ты
сбежала вниз, чтоб спрятаться… Тогда
помчался я к окну, что в двор выходит,
и увидал песочницу пустую;
а на скамейке — выстроены в ряд
лежали позабытые игрушки
(совок, бидончик, ситечко и формы,
чтобы отменно стряпать куличи).
Вгляделся я в листву, за ней качели
раскачивались ветром, одиноко
скрипела ось… Где девочка моя?
Мне жутко стало: увели цыгане,
подружки заманили, точно в сказке,
которую читал тебе недавно,
пытаясь книжной речью усыпить…
Елена, где ты? Девушкою взрослой,
а может, зрелой матерью семейства
ты вспомнишь об отце и точно так же
во двор посмотришь, где пусты качели
и только ось одна надрывно плачет,
не прекращая с ветром разговор…
А может, ты совсем отвыкнешь — что там
старик с его бессмысленной улыбкой,
с привычкой проговариваться в рифму
и суетливой жадностью до книг?!
Ты будешь сильной, ясноглазой, умной,
конечно, доброй; я забыл о главном,
ведь красота ничто без доброты.
И только я проговорил, подумал.
очнулся — ты откуда-то явилась
и тут же деловито побежала,
моя Елена, с лютиком в руке.
Двор ожил: мальчик на велосипеде
пронесся по асфальтовой дорожке,
старухи облепили все скамейки,
внезапно затрезвонил телефон
(звонила мать приятельницы нашей;
я изложил: кто — где, что сам болею,
что дочь резвится во дворе, что Анна
на полчаса ушла за молоком;
конечно, я не стал читать старушке
стихотворенье; говорить нелепо,
что может померещиться больному,
когда он дома вечером один).
Я сел к столу, склонился над журналом,
но подлое мое воображенье
тянулось к растворенному окну.
Я пробовал не вспоминать о стуке,
почудившемся; я старался точку
поставить на цезуре, но насильно
меня к окну влекло… Пиджак набросив,
я выбежал во двор… Сидела Анна,
усталая; мне улыбнулась, словно
все знала, дожидаясь лишь момента
мне с укоризной пальцем погрозить.
Я взял поклажу, дочь схватил в охапку;
нагруженный,
по лестнице
рванулся,
чтобы успеть в конце стихотворенья
исход благополучный описать.