Виктор Широков - Иглы мглы

В преддверии морозов,
в предчувствии ветров
давно уже не розов
цвет ягод, а багров.
Смотри: уже немало
посъежилась листва,
как будто закатала
рябина рукава.
Навстречу вьюге чистой
(пусть разорвет в клочки!)
отважно сжала кисти
в тугие кулачки.

Вот и приехал. И пришел
к своим мечтам, к своим святыням.
И нас не разлучить отныне.
А все же счастья не нашел.
Слиняли краски. Обветшал
столикий град, мой дом огромный.
И я опять бреду бездомный,
как мальчика, себя мне жаль.
Ему хотелось так найти
свое особенное слово.
Измучен немотою снова,
назад не нахожу пути.

О леденящий душу звук!
Чем это вызвано — ветрами
или касаньем чьих-то рук
стекла подрагиванье в раме?
Во сне с метелью заодно,
с усмешкой каверзно-дремотной
ночь плющит безразмерный нос,
придвинув близоруко стекла.

Ствол, словно столб. Под ним — нора.
Дорожка к ней в следах мышиных.
Сухая черная кора
в глубоких старческих морщинах.
Ни листика, ни почки… К нам
лишь сучья тянутся, как руки…
И что ответить тем рукам,
заломленным в предсмертной муке?!
Ствол, словно столб. Пуста нора.
Откуда же тогда угрозы?
И вдруг — зарубки топора…
Здесь пили сладкий сок березы.
Нет — это кровь ее текла.
Безжалостно терзали тело.
Бежать береза не могла
и навсегда окаменела.
Ствол, словно столб. Отжил, иссяк…
Лишь на дрова. Подходим снова:
Взгляни — берестой кое-как
он все-таки перебинтован!

Я не могу спокойно наблюдать
твое лицо и мучиться виною,
что тяжела каштановая прядь,
помеченная ранней сединою.
Что возле глаз устало залегли
наполненные горечью морщинки;
и на уста пробиться не смогли,
оставшись в горле, редкие смешинки.
Я не молчу. Читаю наугад.
Отогреваю, словно в холод, руки.
Все выскажет тебе открытый взгляд!
Сейчас он полон нежности и муки.
Мне кажется — заботливее нет.
Твержу, как без тебя в Москве скучаю.
И слышу тотчас: хватит. Что за бред!
Пошел бы, вскипятил на кухне чаю.
Как будто сразу сделалось темней.
Но вдруг, нагнав меня на первом шаге,
ты улыбнешься и прильнешь ко мне…
И это не опишешь на бумаге.

Молчу. Один. Перед листом бумаги,
как будто перед совестью своей,
ответ держу. И не меняю флаги;
и белый — не взовьется, хоть убей!
Не сдамся ни тоске, ни скуке, ни позору
быть притчей во языцех земляков…
Я из родной избы повымел столько сору,
что пыль набилась в легкие стихов.
Я так восторженно орал мальчишкой песни;
бездумно гирями бумажными играл;
звал стихопад; потом стихообвал
чуть не прибил, и тем исход чудесней.
Мне — тридцать. Волос хоть и поредел,
но нет тонзуры. Голос мой не жидок.
И столько впереди серьезных дел
И столько нераздаренных улыбок!
Мне тесен ворот истин прописных
и ногу жмет башмак знакомых улиц;
и я спешу на поиски весны,
и не хочу, чтоб мы с ней разминулись.
Весна, весна! Скудеет государство
без золотого таинства любви;
и если на бегу ты обознался,
одну весну на выручку зови.
Пыль на зубах скрипит, и скряга случай
боится медный фартинг золотить;
и ветреная туча
рвет солнца нераскрученную нить.
В глазах темнеет. Липовую оголь,
весна, зеленой влагою насыть!
Русь-тройка, как тебе молился Гоголь!
Нельзя, родившись здесь, отчизну разлюбить!
Я сетовал на городишко свой,
на то, что с каждым днем друзей теряю,
что сам не свой,
когда одни и те же бредни повторяю.
Бегом отсюда, больше — ни ногой
твержу себе и в отпуск — рвусь обратно…
И понимаю: нет, я — не чужой,
и кислотой разлук не вытравить родимые мне пятна.
Мой город, сохрани мой легкий след
не мраморной доской — вниманием к лит. смене;
дай побарахтаться в газетной пене;
и раз в десяток лет здесь вырастет поэт…
Привет, привет! Отхаркивая пыль,
сбегаю к Каме по натруженным ступеням.
Как хорошо, что я не стал степенным
и, как река, не утихает пыл!.
Катись, река! Далеко-далеко.
Впадай, как в сердце, в яростное море;
и мне б хотелось песенной строкой
до сердца дотянуться вскоре.
Мне — тридцать лет. Растет моя семья.
Еще не написал я главную из книжек,
не побывал в Нью-Йорке и в Париже,
но позади студенчества скамья.
Мой город, верь, я пронесу твои
обветренные пыльные штандарты,
и — враг стандарта — на безликих картах
я нанесу оазисы любви.
Прощай, прощай! Пусть долго не увижу,
но ты — как брат, с тобой в боренье я живу,
чтоб воплотить мечтанья; ты мне ближе,
чем то, что окружает наяву.
Моя страна, шестая часть земли,
я не боюсь в признанье повториться
ты голосу провинции внемли,
провидцы происходят из провинций.
Коров рязанских льется молоко,
и пермские работают заводы.
Моя любовь лишь часть твоей заботы;
твоей реке струиться далеко.
И если я песчинкою мелькну
во временном круговороте,
спасибо материнскому окну,
где первый луч согрел и озаботил.
Спасибо первым ласкам, синякам,
спасибо нескончаемым ушибам,
врагам спасибо, а моим друзьям
воистину несчетное спасибо!

И двери скрип, и посвист птичий
тебя пробудят ото сна,
когда в предутреннем величье
туманом стынет тишина.
Когда окрестность незнакома
и брезжит утренник такой,
как будто вышел ты из дома
и перенесся в век другой.
Здесь все — мираж, все — нереально;
и даже ветру невдомек,
зачем стеной горизонтальной
молочный стелется дымок.
Ты не сворачиваешь к дому,
хоть до него подать рукой;
но хочется к огню живому,
услышать говорок людской.
И через всю страну цветную
тумана, ледяной слюды,
материально существуя,
твои протянутся следы.

1
Право, стоит ли тратиться в споре,
так порою измучат слова!
Жить бы тихо на вольном просторе,
как деревья, кустарник, слова…
Где глазам нестерпимо от блеска
изначальной живой чистоты
неба ясного, темного леса,
где кругом проступают черты
доброты человечьей… В обличье
тучи, дерева, сойки, цветка
промелькнет на секунду величье,
о котором не знают века…

2
Не грешу я любовью к пейзажу,
каюсь — книгам я чаще был рад,
а бывает же так — не вылажу
из лесных и болотных пенат.
Дом мой, пригород, зельем, наверно,
приворотным меня опоил
жгучей зеленью ивы и вербы;
синей мглой недалеких могил
окатил — не туманом холодным
утром в чуткую душу плеснул…
Как приеду — и в чем-то свободней:
долог день, ночью крепче уснул.
Впечатленья пытливого детства
оживают со всей новизной:
там застроен пустырь, а на месте
пивларька — магазин городской.
Славный пригород — ты не деревня.
Смотришь, рядом театр и музей,
А захочешь — обступят деревья
и накличут пернатых друзей;
а захочешь — исчезнут, как в сказке,
люди, крыши, столбы — полчаса
ходу — глянут анютины глазки,
не крадется ли следом коса…