Виктор Широков - Иглы мглы

Я в комнате один. За окном Кисловодск. Орет какие-то песни радио. И полон виденьями давними мозг, и память усталую душу радует. Я получил сегодня письмо из далекого дома на берегу Камы; ах, если бы сердце могло само побежать и обнять кого хочет руками! Но жизнь безжалостна, жизнь права; она уводит юнцов из-под крова; ведь растет и растет трава, не боясь серпа тупого. Ах, родители, дорогие родители! Вы все старитесь в ожидании. Вам бы спеленать и держать в обители сына, не думая об его желании. А сын меж тем давно повзрослел; у него самого уже дочь совершеннолетняя; никому неизвестен его удел, а вы продолжаете тихо сетовать… Но я не могу по-другому жить, я не желаю по-вашему; меня схватили Москвы этажи золотые слова вынашивать. О прошлом годе я вас навестил, прошел по местам своей юности: о, сколько же нужно душевных сил, чтоб выжить в таежной угрюмости! Я вспоминаю ушедшие дни: как раки, ползли по угорам бараки; как много было хмельной родни и редкий праздник случался без драки. Мой дядя Романов, Устинов — второй, в гудящем застолье куражились часто; не мог я понять своей детской башкой, что это — замена мужицкого счастья. Я слушать песню без слез не могу: "Выпьем за тех, кто командовал ротами, кто умирал на снегу…" Где вы, дядья, со своими заботами? Где ты, любимая бабка моя? Вечно работала через силу. Что получила ты, Бога моя? Снег засыпал твою могилу. Есть ли над ней хоть какой-то крест, хоть бугорочек цел над тобою? небо, российское небо окрест, непередаваемо голубое… Я не забыл твой суровый урок, как не уросить ты просила; и на распятьях случайных дорог жизнь не распяла меня, не сломила. Я, помню, играл в городки и в лапту; за хлебом бегал в какую-то ""зону"" и только недавно понял и чту, какого в детстве хватил озону… Ведь я с рожденья был сослан в места, где выжить было великое благо; где парусом белым манила мечта, плутая в бухтах архипелага ГУЛАГа… Какие плуты встречались в пути, профессиональные архиплуты… И то, что удалось уцелеть, уйти, сбросить с рассудка и сердца путы — чудо! Счастье! И пусть моя дочь сегодня не сетует на неудачи, на то, что отец мало смог превозмочь и нет у него ни машины, ни дачи. Я почти 30 лет "отбыл" там, куда телят не ганивал пресловутый Макар; и весь свой пыл вынес из "заключения" раннего. Иным покажется пафос смешным, каким-то таким надуманным; а мне все горек юности дым, то Сталиным тянет, то Трумэном… ломала, корежила жизнь судьбу; вырос я свилеватым, как пихта; а кто-то про ранние морщины на лбу или заметит, мол, слишком тих ты… Не надо зондировать, я не стих; во мне не угасла заветная фронда; и даже этот изломанный стих гласит, что создатель не просто член фонда. Изыдьте, кричу из последних сил, членистоногие, членисторукие! Пусть в храме останутся те, кто любил, кто вырос под присмотром суровой старухи. И кто не боится, что нынешний смотр выявит нутро и мурло перекрашенное… Утро построит из солнечных сот новые невиданные башни. Не будет больше ужасных зон, зон молчания, зон страха… И одним из самых тяжелых зол будет незнание Чайковского или Баха, затем и живу, и сердце лечу в Кисловодске богатырским нарзаном; затем обратно в Москву полечу, раздумьями века терзаем. Не нужно бояться высоких слов, когда они истиной чувств обеспечены; не нужно дверь закрывать на засов и засыпать беспечно. Сегодня в движении вся страна; ширится зона стыда и страдания; так пусть продлится моя страда, зона радости и рыдания. Жизнь безжалостна, жизнь права; она уводит детей из-под крова; ведь растет и растет трава, не боясь серпа тупого.

Причудливая цепь ассоциаций:
печаль снаружи и любовь внутри;
и если чист ты, нечего бояться;
садись на место и кино смотри.
Текут воспоминания ребенка.
Стегает бич взаимных укоризн.
Порою рвется старенькая пленка,
она длиною с прожитую жизнь.
Друзья. Враги. Наставники. Соседи.
Ученики. Любовницы. Жена.
Те заняты едой, а те — беседой.
И всем судьба воздаст свое сполна.
Смотрю кино, как будто жизнь листаю.
Туман в глазах. Скорей очки протри!
Я — не герой, так что же повторяю:
"Как грешен я! Мне тоже 43".
Зачем страшны мне жалкие угрозы
раскрепощенных киногероинь;
и псевдоромантические слезы
горьки, как настоящий героин?!
Наверно, в том и кроется отвага,
чтоб, зная участь, не бросать руля
и не спускать перед бедою флага;
все вынести и вновь начать с нуля.

Век в имени сияют Римлев;
веленья миру выписаны грубо;
и до сих пор рыдают нараспев
о солнце обмороженные губы.
Белхлеб, — я говорю — номиллимон;
и как года догадкою не мерьте,
все так же молод синий небосклон
и перевертень не боится смерти.
Алмазв родстве с пылающей землей;
а тросне должен быть второго сорта;
пусть мусор в голове сжигает зной
и разумом наполнена реторта.
Пускай копыто опыта полно,
но Мефистофель промахнется снова;
заведено судьбы веретено,
зане девиза нет превыше слова.
Нам гласных гласность в настоящий миг
важнее, чем согласие согласных;
поэт — не гид, он производит сдвиг
в породе горней, что куда опасней.
Не реверанса вычурности в том,
чтоб оглянуться, смысл ища в оглядке;
и мот словес вернется в отчий дом
и с модою не раз сыграет в прятки.
Пусть видит каждый, кто душой не слеп:
сейчас над поэтическим престолом
взошли его навеки молот, серп;
и Хлебников нас обступил простором.

Средь тленья, гниенья, распада
приходится строить и жить;
а муза сказала: "Не надо,
нельзя о дурном говорить!
Дружок, веселись до упаду,
тяни наслаждения нить…"
Но я ей ответил, что надо
всегда обо всем говорить.
Тянулась больная баллада;
баланда успела остыть;
вновь шепотом муза: "Не надо,
нельзя о дурном говорить.
Забудем видения ада
и будем друг друга любить…"
Но я задолдонил, что надо
всегда обо всем говорить.
Дыханье устало от смрада;
изнанка успела прогнить;
а муза твердила: "Не надо,
нельзя о дурном говорить.
Подумаешь, тоже досада,
что вирусам хочется жить…"
И хмуро я буркнул, что надо
всегда обо всем говорить.
Пока нет житья от разлада
и есть на свободу запрет;
покуда нельзя без доклада
в чиновный войти кабинет;
пока дорогая награда
отнюдь не для лучших венец;
покуда не снята осада
с наивных и честных сердец.
Претит суета и услада
и хочется в голос завыть
среди исполинского стада
в обжорстве явившего прыть.
И даже средь райского сада,
увы, не сумею забыть,
что надо, что надо, что надо
всегда о больном говорить.