Виктор Широков - Иглы мглы

Пушкинский Петербург:
Адмиралтейство, соборы;
царствует циркуля круг,
гулки дворов коридоры.
Биржа в высоких лесах,
зелен Васильевский остров;
не повернуть на часах
Стрелки застроенный остов.
Где-то вдали Петергоф;
и шевелюрою кафра
виден над морем голов
в небе дымок пироскафа.
В Александринский театр
Мостиком через Фонтанку
мчаться, рискуя наряд
выпачкать ярью-медянкой…
Пушкинский Петербург:
Смольный и хмурая Охта;
может, предчувствие вьюг
статуи патины мохом
вызеленило насквозь
и проявило наружу
ось — вековечную злость,
душу — российскую стужу…
зря ль возводил Монферран
столп в честь побед неуклонно,
выше, чем мыслил Траян,
выше Вандомской колонны?
Зря ль он исполнил проект,
чтоб уже не на бумаге
в яви — расправился вверх
кубом гигант-Исаакий!
Лавра и Зимний дворец,
людная площадь Сенная
каждый кирпич и торец
лег здесь, творца вспоминая.
Где вы, Тома де Томон,
Росси, Захаров, Кваренги
встали в опорах колонн
зданий бессонных шеренги…
Пушкинский Петербург:
холод зимою неистов;
как продолжение мук
песни и плач декабристов.
Вечно на ранней заре
встали на памяти паперть
эти литые каре;
хватит ли слез, чтоб оплакать;
хватит ли поздней любви,
чтобы продолжить деянья,
чтобы в октябрьской нови
рухнуло старое зданье…
Пушкинский Петербург,
ветреный город поэта,
радость его и недуг,
памятлив каждою метой:
здесь Он с друзьями кутил,
здесь Он стоял в ожиданье,
здесь, остроумен и мил,
к музам ходил на свиданье…
Выдь на Царицын ли луг,
в Летний ли сад загляни-ка,
пушкинский Петербург
встретит вас всюду столико.
Не повернуть на часах
Стрелки застроенный остов,
Биржа в высоких лесах,
Зелен Васильевский остров.
Где-то вдали Петергоф,
и шевелюрою кафра
виден над морем голов
в небе дымок пироскафа.

Вот он — я, смешной и пылкий;
книгочей и дуролом;
то с шипучею бутылкой;
то за письменным столом;
то живущий, в ус не дуя;
то постриженный под ноль;
не сказавший слова всуе
и разыгрывавший роль;
то в сандальях; то в ботинках;
то в кирзовых сапогах;
разодетый, как картинка;
и в последней из рубах…
Перед взором, словно фото,
годы, месяцы и дни;
прерываться неохота:
персонаж-то мне сродни.
С бесконечным интересом
длю воскресное кино;
только за парадным лесом
есть ли дерево одно,
то, которое покажет,
чем душа моя жива;
ведь она одна и та же,
как ни разнятся слова.
Жизнь свою перелистаю;
то-то воли дам рукам
и стихов крылатых стаю
разгоню — аж к облакам…

Черны деревья вкруг турбазы. Сплошные голые стволы. И ветерки свои рассказы плетут уже из-под полы. Все на виду. Полоска света прижата крепкими дверьми. И только старая газета шуршит в посылке из Перми. Погас фонарь над главным входом; лишь аварийный "светлячок" предупреждает: за народом накинут до утра крючок. Напрасно вызывают к Волге девчат бродяги-сквозняки; ночного эха недомолвки им будет слушать не с руки. Напрасно редкие машины стирают шины на шоссе. Одни сосновые вершины готовы с ними пить глясе. Пусть лунной ложкой смешан кофе из снега, сумрака и льда; лишь главные ворота профиль сумеют повернуть сюда. И только на заре, процежен сквозь марлю редкую оград, напиток будет взбит железом ломов, ободьев и лопат. Когда окрестная обслуга начнет свой утренний бедлам, тот кофе разопьет округа с вином рассвета пополам. И распахнув входные двери навстречу вилкам и ножам, опять не вспомнит о потере толпа приезжих горожан. В столовую за сменой смена влетит; и каждый будет рад светло-коричневой подмене (всегда понятней суррогат). Займут людей поездкой долгой, экскурсионною гульбой… И только Волга, только Волга останется сама собой.

Спит дочь моя. Так только в детстве,
откинув одеяло, спят.
Спокойным сном легко согреться;
забыться от пустых досад.
Пускай скребут под полом мыши.
Пускай скрипучая кровать.
Но можно мелкого не слышать
и самому себе не лгать.
На чистом личике — ни тени,
ни сожалений, ни утрат.
Ах, дети, сверстники растений;
недаром слово есть "детсад"!
Я б тоже врезался в подушку,
чтоб длилось чудное кино;
пускай гоняет ветер стружку;
шумит, кружась, веретено…
Пусть за окном бушует вьюга…
Спать от ненастья вдалеке,
обняв подушку, словно друга,
бесхитростно, щекой к щеке.

Читаю Кочеткова,
Тяжелая судьба.
Но живо, живо слово
и рифма не слаба.
Не потускнел твой гений,
со временем не стих.
Сквозь толщу потрясений
к нам твой прорвался стих.
"Баллада о вагоне"
взлетит под потолок;
по всей стране в ладони
твой первый сборник лег.
Избегнув катастрофы,
вернулся ты домой
и эти чудо-строфы
поднял над головой.
При людях — мягкость, робость;
зато душа — стилет.
И вечно рядом пропасть,
Коль истинный поэт.
В клуб надевай манишку
и сам себе не лги;
пусть чешут кулачишки
бессонные враги.
У них одна забота:
стереть бы в порошок;
ведь бездари охота
сказать: "И ты не Блок…"
Но сгинут-сдохнут гады;
наступит Страшный суд;
и все твои баллады
читателя найдут.
На то и ищем слово,
стирая пот со лба…
Читаю Кочеткова.
Завидная судьба.

Я люблю сиянье солнышка;
с ним надежней и вольготней;
и видны при нем до донышка
чердаки и подворотни.
Ночью жутко: всюду гномики
(в лунном свете — голубые),
сжав в руках покрепче ломики,
мерят улочки кривые.
Ничего себе подросточки:
мышцы вовсе не из ваты,
тренированные косточки,
лишь умишком щупловаты.
Ходят-бродят, уши — домиком;
ищут, что лежит похуже;
вся мечта — немытым ломиком
жахнуть исподволь снаружи.
Омерзительны их хитрости,
их подпольные секреты;
вот бы разом напрочь вытрясти
их душонки, их кастеты.
Извести б гвардейский выводок,
честным людям нет проходу;
может, солнце все же выведет
их на чистую на воду.
Встань же, круглое и красное,
разгони всю темь собою!
Пусть над нами снова властвует
только небо голубое.

Восхода свистнет плеть, чтобы заре пролиться… Проснуться и запеть, как распевают птицы; чтоб каждая строка восторженно и чисто на крыльях ветерка взмывала в свод лучистый; чтоб захватило дух от этой благодати и у того, кто пух, плетясь от даты к дате. Что слава? "Слава — дым" — я повторяю гордо, восторгом молодым споласкивая горло… А случай так же слеп, как в дни Помпея, Красса; и так же нужен хлеб, а не гекзаметр массам.