Виктор Широков - Иглы мглы

Казалось, все предусмотрел:
квартиру, транспорт и работу;
все совершилось, как хотел;
ан обнаружился пробел
утрачивает позолоту
овеществленная мечта.
Поймала в сети суета
И бирку беличью вручила.
Скажи себе: "Судьба не та,
куда ни сунься — темнота,
готовые чернила".
Ну что же, ручку окунай
и бойко фразу начинай
с того, что некий шалопай надумал
по плану жизнь свою прожить;
но только быть или не быть
решает не один лишь быт;
а кто попробует забыть,
тот сам себя надует.
Но есть он — выход в новый день,
в поток незавершенных дел;
не в пустоту, а в высоту,
чтоб снова обрести мечту,
подумав все же на лету:
"Ты этого хотел?"

Не скрипи ты про скрипичные ключи;
подыши-ка лучше запахом мочи
городской, с пивною пеною, ночной;
где асфальт переливается парчой…
Демон, Бог ли, но уже не человек
за прилавок ты протягиваешь чек,
чтоб подобием Кастальского ключа
вдохновиться, снова нервы горяча.
Завтра вновь на службу, снова надо лгать.
Так и жизнь пройдет, всего-то недолга.

Трава и камни. Камни и трава. Мы замечаем в жизни их нечасто. И то, что чудо — вечные слова, в быту едва ли составляет счастье. Мы отмечаем то, что помодней. Нас привлекают джинсы и котурны. Ведь в суматохе движущихся дней вниманье к мелочам карикатурно. Трава растет, не требуя наград за то, что штопает земли изъяны, а камни жмут и давят. Их парад лишь растравляет пролежни и раны. Противоборству молодой травы и валунов замшелых нет исхода, пока камней не уберете вы с души, поляны или огорода.

Город мой, моя столица,
мишурой своей маня,
многорука и столица,
спросит как-нибудь меня:
"Сыт ли песенной отравой?
Как проводишь жизнь свою?"
В очереди не за славой,
за сосисками стою.

Чего мне хочется, друзья?
Совсем не воли и покоя;
мне чувство ведомо другое,
хоть вслух кричать о нем нельзя.
Лишь изредка наедине
с самим собой в укромном месте
задумываюсь я о чести
поэтом быть в родной стране.
И кочевая жизнь моя
вдруг предстает случайным благом;
а зла ком — непременно злаком;
и в том значенье вижу я.
Нам должно сдвинуть тарантас,
Застрявший в редкостном болоте…
Нажмем-ка по своей охоте,
авось да вывезет Пегас!

Хочу заснуть, переборов озноб.
Мне жаль свой чистый и высокий лоб.
Что колотиться без толку о стенку!
Чтобы убрать безвременья сугроб,
бульдозер жалок, если сядет жлоб
за руль; а мой собрат воспомнит Стеньку.
Хочу, чтобы пригоршнями, горстьми,
не чувствуя себя в пиру гостьми,
таскали холод времени ночного.
Тогда б гордился, что знаком с людьми,
и сна не призывал бы, черт возьми,
и вывернул бы из-под сердца слово…

Ты в городе, сосцами башен
вскормившем каменных волчат.
Его звериный облик страшен:
здесь много ходят и молчат.
Здесь свет неоновой рекламы
мертвящим падает дождем;
и ни одной Прекрасной Дамы
здесь не отыщешь днем с огнем.
А ночью, в каменные норы
загнав усталые тела,
храпят священники и воры,
благие выполнив дела.
И тень великого поэта,
качнув кудрявой головой,
напомнит лишний раз, что спета
их песнь, что жизнь лишь сон пустой.

Не писал стихов сто лет.
Закрутила бытовщина:
я ж глава семьи, мужчина;
даром, что к тому ж поэт.
Пустяки слепить сонет.
Только что за чертовщина:
лезет в рифму матерщина,
золотого слова нет.
Много ль проку на бумаге
без конца царапать знаки?
Их прочтет ли кто-нибудь?
Лишь завмаги нынче маги.
Саго поважнее саги.
В век ракет на колымаге
хлопотен и долог путь.

Не пишется. Суха строка
в моем черновике последнем.
Свернулась ручка-острога
и в бредне дня пустые бредни.
Бессловье. Трудная пора.
Бескровье — зря вскрываю вены.
Ржавей, личиночка пера!
Осыпьтесь, бабочки мгновений!
Мой день размерен и тягуч.
Душа, как вол, идет по кругу.
И красной капелькой сургуч
Пометил бандерольку другу.

Ему сулили на роду
известность; жизнь под стать вельможе;
он верил в то же на беду
и юность посвятил труду;
"И что же?" — дух Платона пел: — "И что же?"
Издали все, что он писал;
и кое-что прочли, быть может.
Он, наконец, богатым стал,
друзей достойных отыскал;
"И что же?" — дух Платона пел: — "И что же?"
Сбылись заветные мечты
дом, сад, жена с атласной кожей;
прекрасны тыквы и цветы;
поэты с ним давно "на ты";
"И что же?" — дух Платона пел: — "И что же?"
"Жизнь удалась", — подумал он.
"Пусть злятся дураки, о Боже;
план моей юности свершен
и вспомнится в час похорон…"
Но громче тот же дух пропел: "И что же?"

Певицы, сирены
зовут, зовут…
В каком селенье
они живут?
А где тот остров,
что им приют?
Сгнил даже остов
каюк, уют!
Певицы-птицы
в кустах сирени.
В глазах теплицы
моря синеют.
Морей путейцы,
вас ждут сирены.
Гудки гулки.
Плати долги
за мифы вздорные,
за все, История!
В век веры взорванной
кому — мистерия?!
Но пароходы
гудят, гудят.
А пешеходы
чуть-чуть чудят.
И как заслышат
гудки серебряные,
решат заслуженно:
поют сирены.
Я каждый вечер
пью звон целебный.
Ваш голос вечен,
мои царевны.

Марина — и ласково слово заныло… Мерило моих неудач и успехов Марина, — что было бы, если б всю жизнь я не встретил… Не верьте тому, кто вам скажет, что это могло бы случиться… стучится раздумье в закрытую радостью память, стучится, но я не пускаю его на порог откровенья… Терпенье, еще раз терпенье, но разум теряет над телом обычную прочную власть, и входит как пламя из плена в меня беспокойная пьяная страсть. И я обретаю совсем непривычную форму, я словно бы тот же, но новое что-то во мне: любовь провела величайшую в мире реформу; и стал я свободней, и стал я безумно земней. Покрытый усталостью, вышел я снова в дорогу, но с шагом к тебе прибывают силы во мне, лишь грудь распирает предчувствие давней тревоги и что-то зловещее в гулкой твоей тишине… Марина… Аукнись хоть плачем, хоть смехом, хоть криком — я должен услышать ответ на вопросы свои… рождается каждый с мечтой о призванье великом, и каждый желает от жизни бессмертной любви… Марина… Глаза твои — волны аквамарина, в них заглянуть — утонуть, и все-таки я продолжаю свой путь к тебе, сирена, Марина…