Виктор Широков - Иглы мглы

Веласкес… Помните "Менины",
огромный групповой портрет?
За три столетия доныне
все неразгаданный секрет.
Художник силою таланта
связует грани бытия.
Кого с улыбкой ждет инфанта,
не взяв кувшинчик для питья?
Пред кем же фрейлины склонились?
Что значит сей полупоклон?
Кто виден им, скажи на милость?
Неужто зритель? Кто же он?
Два карлика, художник, слуги
и чинный полусонный пес
застыли ровно, без натуги…
Так в чем вопрос? Так в чем вопрос?
Вглядитесь — в полумраке зала
на дальней скошенной стене
что за картина замерцала
подобно отсвету в окне?
То — зеркало!. И в строгой раме
посеребренное стекло
ответ явило перед нами
и память сном заволокло.
Филипп IV с Марианной
Австрийской отразились там…
Как неожиданно! Как странно!
Как зябко сдвинутым перстам!
Так вот кого ждала инфанта,
принцесса Маргарита… Те,
ее родители, de facto
стоят — незримы — на холсте.
А зритель? Что ж, и он пристрастен,
и он захвачен в эпизод;
хотя сочтет едва ли счастьем
то, что в душе произойдет.
Его другие ждут картины,
другие грани бытия…
А ты, мой друг, вглядись в "Менины",
ведь это — сердца именины,
там отразились ты и я!

Исполнился рисункам ровно век.
В них все напоминает о беде.
Анри-Мария де Тулуз-Лотрек.
Кружит пера шального па-де-де.
Как нужно жизнь любить и знать Париж!
Как больно немощь чувствовать свою,
когда святой отвагою горишь
и карандаш подобен соловью.
Фиоритура чистого листа,
скрип грифеля достиг семи колен…
Когда душа художника чиста,
берется ею зритель в вечный плен.
Звучи, искусства солнечный гобой!
Верши, перо, свой бесконечный бег…
Пусть Гуинплен смеется над судьбой
И крепко на ногах стоит Лотрек.

Для Мура не модель — амуры.
Он погружен в палеолит.
Передают его скульптуры
казарменно-пещерный быт.
Жест равен для него поступку,
и даже немота — пароль.
Здесь кто-то третий курит трубку
и выдувает нам гиньоль.
Пропущенный сквозь мясорубку
Роден, а может быть, Майоль.
Но как близки духовно пары!
Как нежен камень мощных плеч!
Его божественные лары
нам обещают много встреч.
Мир отражен зеркально в Риме;
и римлянин осколком Мур.
ХХ век сегодня зримей
из генримурских амбразур.

Один изобразил капусту в кадке,
другой нарисовал безлюдный мыс…
Как древний сфинкс — бессмертные загадки,
"квадрат" Малевича нам загадал свой смысл.
Он черен, как черны сплошные четки,
как небо ночью без луны и звезд;
и чуток звонкой четкостью чечетки;
и сложен тем, что с виду слишком прост.
А, может, здесь скрывалось предсказанье,
что ждет в итоге красную звезду;
что радость переходит в наказанье
и вдохновенье гасится в чаду.
Пусть впереди воронка вечной ночи,
рассвет минувший мне милей стократ.
Среди еще несбывшихся пророчеств
я числю белый девственный квадрат.
Когда струится кровь, то дело — прочно,
но как шагать, по наледи скользя?
Меня Раушенберг простит заочно
ответственней Малевича стезя.
Соседям остается фикус в кадке,
а фокус в том, чтоб открывалась высь.
Как древний сфинкс — бессмертные загадки,
"квадрат" Малевича нам загадал свой смысл.

Редко листаю альбомы Редько.
Забытый художник забытого ОСТа.
Черная кость и белая кость
искусства давным-давно по правилам ГОСТа
разделены; и читатель — гость
и, как художник, — большая редкость.
Воображению брошу кость
и попрошу молока за вредность.
Двадцать лет от начала века
или двадцать — до его конца,
не все ли равно: везде человека
гонят из дворца до тернового венца.
От нэпа без всякой помощи ЛЭПа
доходит энергия человеческих масс.
Искусство всегда немного нелепо,
гораздо важней — сообщения ТАСС.
И все-таки, несмотря на дождик,
платком протираю свои очки
и тоже готов, как забытый художник,
заглянуть далекому солнцу в зрачки.

В электричке, летящей в Загорск,
я раскрыл припасенную книжку;
и увлекся виденьями мозг,
хоть постукивал поезд с одышкой.
И уже заоконный пейзаж
перестал отвлекать мои взоры;
пересел я в другой экипаж,
пересек временные просторы.
Я Случевского перечитал;
обнаружил нежданное сходство
и родство — наших душ идеал,
опечаленный темой сиротства.
Веком старше, неназванный брат,
был он так же строптив и раздвоен,
видел ад. Ненавидел разврат,
но не воин был, также не воин.
Лишь с бумагою наедине
он бывал иногда откровенен
и вещал о всемирной вине,
и душою вставал на колени.
Бился лбом, подымался — угрюм,
правде вновь отдавался всецело;
хоть шаманил порой наобум,
но стремился найти панацею.
Верил он в воскресенье души,
верил истово в жизнь после смерти…
А стихи его впрямь хороши.
Почитайте и сами проверьте.

Поэт Владимир Соколов
читал стихи самозабвенно.
В них были ревность и любовь,
и постоянство, и измена.
Я думал: он свои стихи
читает — давние… Как странно!
Но почему слова сухи
и много лишнего старанья?
Он дал мне общую тетрадь,
где были собраны заметки
про alma mater; повторять
не буду; замечанья едки…
Но был абзац — как Песней Песнь,
почти любовное признанье…
И вздрогнул я: неужто есть
магическое волхвованье?
Я тоже адресата знал;
он мне втолковывал дотошно,
что стих бывает темен, вял
и дрябл, словно весной картошка.
Так значит, слово не мертво,
когда его хранят живые;
и песенным пропето ртом
оно гуляет по России.
Домой вернувшись, я нашел
означенную переписку.
Мечтаний прежних ореол
вдруг вспыхнул весело и близко.
Мне было 18 лет…
Как восхитительно! Как грустно!
Ах, пусть потом другой поэт,
разворошив вот так же чувство,
поймет, что слово не мертво,
когда его хранят живые;
и песенным пропето ртом
оно гуляет по России…

Сколько пето-перепето, только не избыто зло. Видеть старого поэта слабым очень тяжело. Он еще совсем недавно гири строф кидал, шутя; а сейчас поник так явно и бормочет, как дитя. Неужели ослабели мышц железные узлы, и огонь в усталом теле не возникнет из золы? Неужели не проглянет двух алмазных копьев блеск, а растает и увянет под осенний переплеск? Вот тебе и вышел в гости; за окном все ближе ночь; я готов рыдать от злости, что ничем не смог помочь. Неужели сердце рвется и не действует рука потому, что остается только слово на века? Не предугадать заране, попаду ли вновь сюда. У меня першит в гортани стародавняя слюда. Еле-еле до порога сам дошел — в обратный путь. Умоляю: ради Бога, помогите кто-нибудь. В телефоны позвоните. Напишите письмецо. Пусть не рвутся жизни нити, пусть разгладится лицо. Я-то знаю то, что точит, что печалит без конца, что принять никак не хочет память горькая отца… Есть еще излуки-луки, что куда согнуть рукам; есть еще такие муки, что не выразить словам. Я, наверное, не стою мига краткого его; и участие простое нас связало лишь всего. Я не знаю, кто запишет взгляд прощальный, слабый вздох; только пусть его услышит, если есть, всесильный Бог. Пусть далекому потомку доведется прочитать не кроссворд-головоломку, а его стихов тетрадь.