Виктор Широков - Иглы мглы

Случайный взгляд, такой нечаянный.
За ним второй — совсем отчаянный.
Скрещенье взоров, как рапир
и взорван окружавший мир.

На запад, на запад, на запад потянется в сумрак ночной состав костенеющей лапой; давиться пространством начнет. Колеса, маня, зашаманят: на запад, на запад, туда, где в стынущем студне тумана зеленая гаснет звезда; где сохнет бузиновой веткой накопленный временем чад… О самом до жути заветном колеса стучат и стучат — знакомое чувством глубинным, что хочется крикнуть: не трожь! К любимой, к любимой, к любимой — по телу вагонная дрожь. Мне этого ввек не оставить. Мне это усвоить помог состав, перебитый в суставах, в судорогах дорог.

В сентябре я посадил у ворот рябинку.
Капли ягод у нее сохли как кровинки.
Точно девушку берег, ждал, что приживется
и проглянет из ветвей дорогое сходство.
Но не смог. Не уберег. Вырвали рябинку,
чтобы вытесать себе ладную дубинку.
Сняли тонкую кору. Взяли сердцевину.
Словно взяли у меня сердца половину.

Забыта. Давно не звоню.
Так ветер знакомых меняет.
Напомнить улыбку свою
мешает — а что до меня ей?
И как отрекусь — отвлекусь
от наших свиданий. Забыта
влюбленность. Парадная. Пусть
как дверь на зимовку забита.
В тулупе, треух под рукой,
обиды — моя камарилья…
И друга терзать: "Дорогой,
что делала? Как говорила?"
Мне копии жалкий мираж,
как жажда — в пустыне колодца.
На дню раз по пять умирать
твой голос внутри отзовется.
Бессмысленно вызвать врача.
В домашней аптечке не ройтесь.
Любовь продолжает кричать
кровинкою каждой в аорте.

Я благодарен памяти своей:
она тебя — как карту — сохранила.
Пески загара различу на ней
и жилку на руке — подобье Нила.
Америку открою и Тибет…
Но страсть географа едва ли б бередила,
когда б так просто мог приёти к тебе,
как ты ко мне сегодня приходила.

Удивительное дело,
завелась такая блажь;
и шумела, и горела,
и как нитка не рвалась.
Захотелось, вот ведь чудо,
не кино в субботний день;
захотелось встретить губы
незнакомые совсем.
Чтобы дрогнула улыбка,
как задетая вода,
не пропала, а впиталась
навсегда углами рта.
Чтобы помнилось зимою,
летом, осенью, весной,
что столкнулся ты с самою
вечной женской Красотой.
И устав от дел служебных,
ты б соседу говорил
о лице ее волшебном
без румян и без белил.

И жадные очи, и губы
тугие, и крылья бровей…
И горе — на убыль, на убыль,
и в горле поет соловей!
И в сердце сладчайшая мука,
и дрожь в ослабевших руках,
и легче лебяжьего пуха
летишь в недоступных веках!
Не ты ли была фавориткой,
не ты ль называлась Манон,
и плакал с моею улыбкой
Грие в час твоих похорон?!
О, женщина! Времени арфа
запомнила страсти этюд!
И кисти тяжелого шарфа
сегодня, как колокол, бьют,
когда ты спешишь на свиданье,
которому нету конца…
И вечное длится сиянье
До боли родного лица.

Когда на погонные метры
художник растратит талант,
фальшивы его позументы
и жалок сиятельный кант.
Но если в согласье с натурой
он в малом большое явил,
останется — миниатюрой
в разряде немногих светил.

Труд копиистов не в почете,
пусть он неистов и упрям;
но в рам ракушьей позолоте
нет места блеклым именам,
разжидивших юдоль Далилы,
размноживших глаза святых;
как будто рамой отделили
сон мертвых ото сна живых.
Другое дело — толкователь,
интерпретатор вещих снов;
поэт, ученый иль ваятель:
пусть стар сюжет, да выбор нов!
Иной подход. Иная мета.
Как будто выхвачен из мглы
изгиб старинного сюжета
сквозь современности углы.
Прожектор времени всевидящ,
но что — как новый полимер
ты синтезироваться выйдешь,
перл — в век могучей НТР?

Художник не всегда в разладе
с реальной жизнью и с судьбой;
пускай какой-то штрих нескладен,
но виден в нем порыв живой.
Смеется девочка с утенком;
танцует огненный Махмуд;
и песню весело и звонко
грузины над столом поют.
Нам живопись дороже хлеба;
нам кажется волшебной кисть:
не выцветают краски неба,
с холста не улетает мысль.
Работа, вот твоя нирвана;
твое Блаженство на крови…
Рисуй без устали, Манана,
дерзай, дерзи, люби, твори!

Остр ли скальпель грядущих идей,
хрупок череп столетий — не знаю…
Толковище картин и людей.
Бесконечная пытка глазная.
Сатурналий круговорот.
Андрогина немое моленье.
Черной вечности траурный грот.
Рана-рот в ожидании мщенья.
Пьер Ронсар, Гете, Лотреамон,
чьи стихи — детонатор рисунка;
шум и блеск авангардных знамен;
культуризм изощренный рассудка.
Как бы ни было чувство старо,
удивление гонит на паперть.
Тавромахии злое тавро
обожгло благодарную память.
Нас не зря по углам развели
золотой Аполлон и Венера.
Восковая фигура Дали
восклицательный знак интерьера.

Портреты XVIII века.
Камзолы, ордена и парики.
Глаза застыли. Покраснели веки.
Все больше почему-то старики.
То у фонтана. То у водопада.
На фоне книг или на фоне гор.
Я чувствую, какая-то преграда
мешает нам затеять разговор.
Пусть я не робок, вроде не калека…
Но как свои раздумья ни итожь,
портреты XVIII века
меня вгоняют почему-то в дрожь.
Они мрачны. Как будто нелюдимы.
Они не смотрят — только лицезрят.
Поодаль фавны или серафимы
в какой-то аллегории парят.
Так плохо им жилось или неплохо?
Забыв на время чинный менуэт,
кружилась в вальсе грубая эпоха
и пудра осыпалась на паркет.
И тот размах, то мощное круженье
под небом юбилейных потолков
без выдумки и преувеличенья
запечатлели кисти мастеров.
Обличие простого человека
передавать им было не с руки…
Портреты XVIII века.
Камзолы, ордена и парики.
Подобны исполинскому сервизу;
нарядны, как пасхальное яйцо,
маркиз взирал на пышную маркизу,
графиня с графом вышли на крыльцо.
Но странно вот что, я не думал прежде,
(а может, просто не было нужды):
смысл заключен не в позе, не в одежде,
мне их надежды вовсе не чужды.
У каждого из них была надежда,
что их увидят, вспомнят и поймут;
а если зритель вовсе не невежда,
то он оценит живописца труд.
Пускай он был не Репин, не Дейнека…
И не чурался, видимо, прикрас…
Портреты XVIII века,
всего два века разделяют нас.
Всего два века им до рок-н-ролла,
до heavy-metal и до НЛО,
до одуренья нового помола;
того, что мирозданье так мало.
А нам нужны образчики былого.
Портреты стародавние нужны.
С новехоньких полотен Глазунова
глядят глаза какой-нибудь княжны.
Ах, не княжны! Но разве дело в этом;
есть связь времен, ее порвать нельзя.
Живут слова, написаны поэтом.
Живут, на холст положены, глаза.
Еще одна серьезнейшая веха;
искусства незабвенная строка
портреты XVIII века…
Остались вы на дальние века.