Виктор Широков - Иглы мглы

Все-все повторяется, в Лету не канет:
прогулка, походка и девичий локоть…
Ты тоже читаешь любимой на память
весеннего Фета и зимнего Блока.
Ты тоже идешь по вечерней Рязани,
ныряя внезапно тропинкой под горку.
И звезды знакомо мигают глазами,
и тянутся руки к полыни прогорклой.
Летит полушалком рязанское небо,
когда ты подругу закружишь коварно…
Все так же у церкви Бориса и Глеба
растут в беспорядке полынь и татарник.
Все-все повторяется полночью летней;
и ты еще глуп, очарован и молод;
и как угадать, что с зарею рассветной
войдет в твою жизнь повзросления холод…
Что время сотрет в твоей памяти Трубеж
надежней, чем прежде срывали татары;
И то, что любил ты, не только разлюбишь
разрубишь, чтоб ввек не встречаться со старым.
И город, воспитанник князя Олега,
в есенинских святцах открывшийся миру,
вдруг станет далек, словно лик печенега,
разрубленный вкось беспощадной секирой.
Развеются чары пленительной ночи;
Солотча, Ока — что ни час — все далече…
И только еще не погасшие очи
При солнечном свете напомнят о встрече.
И все же, не раз просиявши глазами,
чтоб смыть одинокость, схватившись за локоть,
прочтешь, повторяясь, надеясь на память,
весеннего Фета и зимнего Блока.

Мне сказали: "Твой камень — рубин";
знать, платить мне и выпало кровью
за неистовство темных глубин,
взбудораженных новой любовью.
Потому мне и люба заря,
что я пойман в небесные сети,
когда Землю в наследство даря,
мать меня родила на рассвете.
Потому и жалею закат,
когда солнца желток окровавлен;
ибо к свету я шел наугад
и от лунной опеки избавлен.
И под знаком любви и беды
прожил я свои лучшие годы;
и рябин огневые следы
я воспел, как зарницы свободы.
Может быть, я ничтожен и мал;
может, духом нестоек и хрупок…
Дай мне, Боже, твой солнечный лал,
твой карминово-огненный кубок!
Чтоб исполнился главный завет:
мост меж прошлым и вновь предстоящим;
и в конце испытания свет
я верну вместе с огненной чашей.

Привалило дураку счастье.
Аж не знал он, дурень, что с ним делать.
И давай крошить его на части.
Бестолково. Глупо. Неумело.
Думал он, что счастье безгранично,
что еще не раз оно привалит…
Не Господь, а сам себя отлично
наказал — сейчас живет в развале.
Нажитое все пошло прахом.
День-деньской сидит в развалюхе.
Сам себе стирает рубахи.
Сам себе дает оплеухи.
Непонятное что-то бормочет.
И не ждет ни от кого участья.
Только не озлобились очи.
Может, все же не ушло счастье…

Пора отдать себе отчет,
что время вспять не потечет,
что жизнь предъявит строгий счет
бездельнику и плуту;
прав бесспорно будет тот,
кто нес сквозь годы груз забот,
нес каждую минуту.

Поэзия не терпит посягательств,
И — если есть бессмысленный запрет…
Смешон мне визг фельдфебельских ругательств,
мол, тот и тот-то вовсе не поэт.
Как ни крепка коварная преграда,
разрушится порочностью самой.
"Литературный труд сам по себе награда"
не зря сказал поэт любимый мой.

Судьбы всевидящей бесстрастен приговор:
чувств искрометных мот и ласк случайных вор,
рассыплешься однажды горсткой праха;
и — все во власти хлынувшего страха
потомки не почувствуют укор
в твоем уходе… Им, воспитанным корыстью,
присуще лицемерье с малых лет;
и невозможно трепетною кистью
запечатлеть двоящийся портрет.
Они лишь тень; и словно меткий выстрел
их разрушает правды яркий свет.

Меня покамест спасают ноги;
а то порою хоть криком кричи…
Григорий Павлович, дед мой строгий,
вчера опять меня палкой учил.
Привык ни за что надо мной изгаляться:
и эдак — не эдак, и то — не то…
Попробуй старого не бояться,
когда он мозоль от битья натер.
А, впрочем, вчера я страдал за дело
и совести справедлив укол:
я взял без спросу кусище мела
и аж на семь частей расколол.
А мел — ведь это такое богатство,
даром его никто не дает.
Я этим мелом "Равенство", "Братство"
вывел вчера на створках ворот.
Выходит все поделом. Ан каюсь:
слова надо мной захватили власть;
и я стыжусь, но не зарекаюсь,
что больше мел не смогу украсть.

Таллинн на фоне весенних проталин,
мартовский Таллинн, апрельский и майский;
Таллинн, встающий из древних развалин
фрескою, песней, бойницей и маской.
Таллинн, открытый заезжему взору
не омертвело-безглазой гробницей;
новому веку как латы он впору;
вырос-разросся гигантской грибницей:
башни и парки, дома, магазины
в небо восходят, сверкая рекламой;
улиц разношены мокасины;
времени непререкаем регламент.
Таллинн, пусть каменная камена
или сиреневая сирена
выкликнут имя твое осиянно
в талое время сквозь стынь-расстоянье!
Пусть твоя толстая Маргарита
вынет хлеб-соль, улыбаясь открыто;
пива плеснет иль заморские вина
вместе с гостями пригубит невинно.
Где они, бюргеры или ландскнехты?!
К ратуше выйдешь, посмотришь и — ах, ты!
с книжкою Лахта и с томиком Брехта
юность не бросила песенной вахты.
Бродишь бессонно, шалея от жизни;
зорко парад принимая планетный;
маршальской формой — потертые джинсы,
с медным браслетом и в куртке вельветной.
Юность кейфует за чашкою кофе;
юность не верит грядущей Голгофе;
юность — голкипер, вселенский вратарь…
Хочешь, попробуй — по мячику вдарь!
Вновь пораженье проносится мимо;
Бережно шарик ладони обнимут;
сопротивляется юная дрожь:
в мячик играй да планеты не трожь!
Таллинн, всплывающий в юном рассвете
крошечной точкой на юной планете;
войнами, как кислотою, протравлен
неунывающий каменный Таллинн;
башен и зелени калейдоскоп…
Кончилось время ошибок и проб!
Рост человечества нескончаем;
атом познанья на части дробя,
Землю мы нянчим, как дочку качаем,
взвесив тем самым на совесть себя.
Таллинн, пусть каменная камена
Или сиреневая сирена
В талое время сквозь стынь-расстоянье
Выкликнут имя твое осиянно!

Гнилая осень и зима гнилая…
А за окном опять собаки лают;
их будоражит каждый силуэт;
по всей округе снова света нет.
Лишь освещен один плакатик скромный,
что экономика должна быть экономной
и что во имя будущих побед
совсем неплохо поубавить свет.

Я от бабушки слышал: "Говеть
еще надо… А ты разговелся…"
Мне казалось: всем надо гореть,
чтобы ярче рассвет разгорелся.
Атеист, отрицал я посты;
эка невидаль — голод не тетка!
А у бабушки речи просты,
не прикажет, а выскажет кротко.
"Мол, ты Бога, милок, не гневи;
чай, крещеный и причащенный…
Надо верить и жить по любви,
чтобы умер, всем миром прощеный…"
Вижу нынче: разъевшийся люд
жаждет голода, чтоб исцелиться…
Вижу, как под заборами пьют,
искажая гримасами лица.
Неужели никто не сказал
им, что надо за совесть работать;
что бессонный подземный вокзал
соберет с них подушную подать?!
А вот бабушка так далеко;
ей осталось — молчать да поститься…
Я б спустился, но так глубоко;
хорошо хоть — досталось проститься.