Георгий Леонидзе - Сталин. Детство и отрочество

По утрам, едва лишь грянут
Трубы солнца на просторе
И проснувшихся горийцев
Позовут к работе зори, —

Домик вырядив невестой,
Мать в печи раздует пламя
И, отправив сына в школу,
Занимается делами.

Донимает труд поденный,
Тяжко, а работать надо!..
Но маячит ей надежда,
Словно луч над темным садом.

Сына вечером уложит,
День закончив невеселый,
И опять, укутав шарфом,
Поутру отправит в школу.

Сапожный стол с пестом и шилом.
Отец неутомим в труде.
Он счастлив тем, что равных сыну
Среди картлийцев нет нигде!

Удачи мальчику желают
И школьники, и весь квартал.
В учебе первый,
Первый в хоре,
Он всем примером дружбы стал!

— Мне карту вычертил наславу!
— Задачу для меня решил.
— Меня к учебе приохотил!
— А мне прилежным быть внушил.

— Занятную прочел мне книгу!
— А мне он образцом служил.
— Мне толком разъяснил уроки!
— Меня, как друга, полюбил.

Отец гордится: — Бойкий мальчик!
Он в дедушку пошел, видать!
— Каков пострел! — шепнет учитель,
Восторга не сумев сдержать.

Так рос парнишка, и родные
Гордились сыном неспроста…
И что ни год, росла на доску
У стенки низкая тахта.

Моя залетная касатка,
Скажи, где Индия твоя?
Ты поздравляешь нас с весною,
Покинув южные края,

И в дни поры благоуханной
Вновь прилетаешь в наши страны.
Твою коричневую грудку
Не Инд ли выкупал в волне?
Тебя сынок мастерового
Ласкал глазами в вышине.

Теплом дохнуло слишком ранним,
Пригрело солнце февраля,
Весна замешкалась в воротах,
А в Картли ждет ее земля.

Вдали на улице раздался
Нежданный рокот барабана,
Затем — тяжелый шаг конвойных,
Оков однообразный звон;
И мальчик смотрит с тайной дрожью,
Суровым зрелищем смущен.

С распятием в руках священник,
За ним — процессии ряды,
Палач, готовый по уставу
Сегодня понести труды.

Конвоя круг. В кругу — пиралы
С поникшей тяжко головой.
Они не раз врагов сражали,
Избегнув пули роковой.

В нагорьях выросшие, оба —
Сыны носивших траур жен;
Один идет с улыбкой слабой,
Другой же, мнится, оглушен.

Какая им владеет дума
Пред наступающим концом?
Он жив еще, но словно распят,
С застывшим, восковым лицом.

А дробный грохот барабана
Сердца пронзает, как кинжал.
И немоты такой и гула
Сосело в жизни не слыхал.

Он пенью птиц внимал недавно,
Гонял задорного телка…
А день февральский, как весенний,
Глядит светло сквозь облака.

Откуда гул, растущий грозно,
Могущий сдвинуть глыбы скал?
Откуда сборище такое?
Толпу такую кто собрал?

На площади — помост высокий,
Три наспех врытые столба…
Народ раздвинулся пред теми,
Чья решена уже судьба.

В толпе — любители такие,
Что сами вздернут, муку для;
И ждут они нетерпеливо:
Когда ж затянется петля?

Народ теснится любопытный
От самых от ворот тюрьмы…
Кто знает, как сжигает пламя
Перед приходом вечной тьмы?!

И мальчик, ужасом объятый,
Глядит, как бы оледенев.
О, как топтал бы этих праздных
Его неутолимый гнев!

А те у места казни стали.
Уже мешки трясет палач.
— О, подарите юным юность! —
То повеленье или плач?

А грудь — как печь, где дышит известь,
Огнем сжигающим горит.
И гул кругом, и дых стесненный,
И разве есть отныне стыд?!

И вот пиралы — под петлею.
Скрипит под ними табурет.
Ужели отняты навеки
Земля, и жизиь, и этот свет?!

А мальчик сдерживает слезы,
Готовые упасть из глаз,
И он невольно вспоминает
От старших слышанный рассказ:

— Жил некогда добряк безвестный —
Друг злакам и земным плодам.
Он ниву попирать не стал бы,
Хотя б ковры постлали там.

Добряк жалел и каждый колос,
Склонивший стебель перед ним,
Но, кем-то злобно оклеветан,
Добряк был схвачен и судим.

И привели его к помосту,
И вздернули веревкой ввысь,
Но меж столбами чудодейно
Колосья густо поднялись.

И был колосьями поддержан
Простой и добрый человек,—
Так незаслуженных страданий
Чудак неведомый избег.

Под ним колосья не сгибались,
Снопом поднявшись золотым,
Невидимы зевакам праздным,
Жестокосердым и глухим.

И жертву вынули из петли.
На мир беззлобно он глядел
И зажил заново, невинный,
И светлым стал его удел.

Где же вы теперь, колосья,
Золотевшие в полях?
Трудно стало бедным парням
Одолеть предсмертный страх.

Ведь они пахали землю.
Может, зерен жемчуга,
Ставши стеблями на поле,
Их не выдадут врагам?

Где же, где же вы, колосья?
Надо парням жизнь сберечь!
Не видать златоголовых,
А петля у самых плеч!

— Боже, боже! Мать родная!
Искры слез. Возросший гул.
— Так его! — и кто-то шубу
Деловито застегнул.

— Ну и время! Капитала
Не сберечь для черных дней!
Для таких и петли мало!
Я бы их штыком, ей-ей!

— Не простим!
Запомним это,
Затаивши в сердце гнев!—
Молвил парень в черной блузе,
Боль и ужас одолев.

Не мальца ль желанье сбылось,
Чтоб герой не погибал?
Смертник, в саван облаченный,
Оборвался и упал.

— Он, видать, невинен, люди! —
Загудел кругом народ.
— Пощадить! Неправы судьи,
Раз могила не берет!

Но палач опять за дело,
И народ теснится зло.
Зреет ярость.
Грудь Сосело
Снова дышит тяжело…

— Этак даже псов не душат
Или брошенных котят!
Если то царя веленье,
Он не меньше виноват!

И подавлен мальчик думой.
Сверстников объемлет страх.
И домой бегут ребята
С первым ужасом в глазах.

Едва вздремнув, проснулся мальчик
И в гневе он клянет царя.
Учителей тревожит в школе,
Негодованием горя.

— Нас наставляет катехизис,
Что вечен справедливый бог,
Что вездесущ и неизменен,
Непостигаем и высок.

Твердим, что с дней первоначальных,
Неизмерим, неповторим,
Он, всеблагой и всемогущий,
Дарит добро сынам своим.

— Ты прав, дитя!
— Тогда чего же
Людей лишает он щедрот?
Ужель не знает, что пирала
Обида и нужда гнетет?!