Хуан Хименес - Вечные мгновения

Гвоздь потоньше, гвоздь потолще…
Что с того, какой войдет?
Как ни бейся, мое сердце,
а картина упадет.

Тебя, как розу,
я растерзал, отыскивая душу,
и не нашел ее.
Но все вокруг,
весь окоем и все за окоемом —
и море, и земля —
все налилось
живительным и смутным ароматом.

Ни разу до этой минуты
так тяжко не падало слово
«молчи» —
словно рот забивая
землею…
До этой минуты,
когда так напрасно я ждал,
что ты мне ответишь,
болтунья!

Луна, еще не снятая с мели,
слепит
ночную половину моря,
темно-лилового, где, полные норд-вестом,
темно-лиловые разбухли паруса,
отсвечивая розою востока…
Посеребревший маленький маяк
выкрикивает трижды:
— Земля! Земля! Земля!

Опять земли.
Последняя. И первая. Моя.
Земля!

Камень вчерашнего дня
брось и усни. И опять
он возвратится к тебе
утренним солнцем сиять.

Впервые она предстала
в одеждах белее снега, —
я, словно мальчишка, влюбился.

Менять принялась наряды:
один роскошней другого,
я стал ее ненавидеть.

Затем предстала царицей
в сверканье камней драгоценных, —
я был вне себя от гнева.

…Но стала она раздеваться.
И я тогда улыбнулся.

Осталась она в тунике —
прекрасна и непорочна.
И вновь я в нее влюбился.

Но вот сняла и тунику,
она впервые — нагая…
О страсть моей жизни, поэзия —
нагая, моя — навеки!

Сегодняшняя правда
была настолько ложью,
что так и не смогла осуществиться.

Я снова у мостá любви,
соединяющего скалы,
свиданье вечно, тени алы —
забудься, сердце, и плыви.

— Мне за подругу вода речная:
не изменяясь, не изменяя,
она проходит, и век не минет,
и покидает, и не покинет.

Твой сон — как мост в ночных просторах,
ты по нему бредешь в тиши.
Внизу — как сновиденье — шорох
не то воды, не то души.

Я узнал его, след на тропинке,
по тому, как заныло сердце,
на которое лег он печатью.

И весь день я искал и плакал,
как покинутая собака.

Ты исчезла… И в дальнем бегстве
каждый шаг твой ложился на сердце,
словно было оно дорóгой,
уводившей тебя навеки.

Не торопись, поскольку все дороги
тебя ведут единственно к себе.

Не торопись, иначе будет поздно,
иначе твое собственное «я»,
ребенок, что ни миг — новорожденный
и вечный,
не догонит никогда!

— Хотя бы отзвук птицы,
заглохший на лету!

— Забытый запах розы
в заботливых глазах!

— И синий отсвет неба,
погасший на слезах!

Явилась черная дума,
как будто бы птица ночи
в окно среди дня влетела.

Как выгнать ее — не знаю!

Сидит неподвижно, молча,
цветам и ручьям чуждая.

Мимо иду — тополя
песню поют под ветром;
и каждый, и каждый, когда прохожу, —
о любовь! — забвенье
и воскрешенье другого.

Один только тополь, один — о любовь! —
поющий!

Душу мне солнце заката
озолотило вчера.
Золото вынул я ночью,
глянул. Одна мишура!

Сердцу луна на рассвете
бросила горсть серебра.
Двери я запер наутро,
глянул. Одна мишура!

Остановились чаши на весах:
одна в земле,
другая в небесах.

Я знаю, наверно, —
я вечности древо
и кровью моею
накормлены звезды,
а птицы в листве —
мои сны и мечты.
И если паду я,
подрубленный смертью, —
обрушится небо.

Я не я.
Это кто-то иной,
с кем иду и кого я не вижу
и порой почти различаю,
а порой совсем забываю.
Кто смолкает, когда суесловлю,
кто прощает, когда ненавижу,
кто ступает, когда отступаюсь,
и кто устоит, когда я упаду.

Я как бедный ребенок,
которого за руку водят
по ярмарке мира.
Глаза разбежались
и столько мне, грустные, дарят…
И горше всего, что уводят ни с чем!

О да! С усилием густую крону
природы лбом раздвинуть пред собой.
И, дав своим раздумьям больше света,
навеки заключить их в круг иной,
расширенный!..
Чтоб бесконечность эта,
оставшаяся вне, была такой,
как улица пустая в день воскресный:
безмолвной, неживой, неинтересной
и духу озаренному —
чужой.

Давно уже созрело мое сердце,
и для него — что петь,
что умирать.

Как чистая страница
для дум и сновидений,
раскрыта книга жизни,
раскрыта книга смерти.

И в той, и в этой — вечность, мое сердце.

Одна и та же. Пой и умирай.

Младенец заплакал…
Мирозданья вершины
на рассвете плача!
И крик петушиный.

Младенец заплакал…
Всего мирозданья
детские губы!
И холод ранний.

На целый день
я отдаю мое сердце:
матери — розой,
морю — любовью,
славе — печалью…

Ночь на дворе,
а сердце мое, непослушный ребенок,
еще не вернулось.
— Спи, сынок, — шепчет мама.
Я улыбаюсь и уже засыпаю,
а его еще нет.
А утром:
— Сынок, полежал бы еще… —
Каким криком радости ты, мое сердце, во мне
теснишься за миг до того, как уйти!