Борис Нарциссов - Письмо самому себе: Стихотворения и новеллы

До встречи было: мир и Бог.
Один из них прекрасен, но ужасен.
Но тайну Бога объяснило слово,
И это Слово стало плотью
И даровало мир свой Иоанну.
Но Кифа-Камень возгорелся
Ревнивой, неумелою любовью.
Его светильник колебался ветром,
И стлался по земле, и паки
Перед Учителем сиял.
А Иоанн светился ровным светом.
Которому у нас подобий нет.
И Кифа ревновал. Сказал Учитель:
«Что в том тебе? Пусть он пребудет.
А ты ко Мне иди». И было так.

И вот прошли десятилетья;
Предания, как плевелы, росли.
Но вот свидетель верный пребывает:
Он истину о Слове возвестит.
И он нашел слова. И с неба
Не гром ли подсказал ему
Начальное: «В начале было Слово…»
И кто на Патмосе, пребывши с нами,
В грозе и буре слышал гласы
И ангела, который клялся,
Что времени не будет боле,
И нас, безумных, остерег, да слышим?

Для нас, невоскрешенных, страшен
Уход во тьму, дыханье тленья.
И разрывает сердце скорбь,
Когда любимых полагаем в саван.
И тоже Иоанном звали
Того, кто здесь оплакал с нами
Ушедших в страшные врата
И скорбь одел в рыданья панихиды.
И не был ли Пребывший с Дамаскином?
А в наши дни, когда мы ожидаем
Суда за нами совершенное всем миром,
То разве Пребывающий оставит,
Безумных, нас и гласа не подаст?

Оно затоптано, место.
А место это – душа:
Идут и идут без присеста.
Шагами понуро шурша.

Душа – проходная дорога:
Крапива и пыльный бурьян, –
Идет и уводит из лога
В благое молчанье полян.

Там к древним и черным елям
Приникни больной головой.
Моли их о смысле, о цели,
Об отчей руке над тобой.

Молчат. Но на дымном рассвете
Над озером зыблется пар.
И вдруг ты расслышишь –ответил
Тебе из глубин Светлояр.

Соленый вкус у слез и крови.
Присевши у чужих ступеней.
Вы горестно подъяли брови,
Как бы в застывшем изумленьи.

Но радуйтесь! На искупленье
Остались считанные годы.
Уже вот ангелы народов
Ведут молву про истребление.

– А если соль не осолится,
Бросают вон, в огонь и воду…
Слезам и крови надо литься:
То соль земли. Завет свободы.

Усталый человек присел
На круглом одноногом стуле
И что-то ест. И синь, и бел
Бездушный, ровный свет. В кастрюле

Уныло булькает еда
Для всех таких, как он, усталых.
Он съест, заплатит и тогда
Уйдет и станет небывалым.

Он, может быть, пойдет домой,
А может быть, пойдет зарежет
С такой же самой пустотой
В глазах прокуренных, несвежих.

Пойдем за ним. Умножась, он
Течет по улице, безликий.
Мигает огненный неон.
Бросая радостные блики.

И ты прочтешь звериный страх
В пустых зрачках чужого мира.
При корне древа в теплый прах
Уже положена секира.

Было место болотное пусто;
Понастроили тесно и густо,
Позабыли за блеском витрин
Про холодные корни травин.

Высоки освещенные окна,
А трава-то пускает волокна,
Под железом мостов шелестит,
Серо-сизые бритвы растит.

Точно шкура остистая зверя,
Ни годов, ни столетий не меря,
Облегла, притаилась и ждет:
Знает, время когда-то придет.

А трава-то, она ведь травища.
А жилье-то людское ей – в пищу.
Из каких еще надо вам уст:
Се, оставится дом сей вам пуст?

В Тригорском ветреник великий
Писал стихи – ронял страницы,
Не мудрствуя лукаво, – а теперь
Мы рады, если по складам
Читаем тайну этой легкой мысли.

Я в Лувре был. Гиганты Возрожденья
Михайло Ангел и львокрепкий бородач из Винчи
Творили красками и углем чудо:
На плоском углубляли мир,
Лепили тело в воздухе пространном.
Но было пусто и прекрасно в этом мире.
А паренек кудрявый, остроглазый
Загнул такой звериной, человечьей мукой
Вспотевшим бурлакам больные шеи.
А воздух – воздух был ему не нужен.

А как забыть Смирнова: на эстраду
Димитрий Алексеич выходил.
Совсем не романтичный, располневший.
Приятно улыбался, щурил по-котевьи глазки
И серебром чеканным рассыпался.
Но только в серебре фиоритуры
Взаправду Фауст бесталанный умирал
И за твое хватался сердце, умирая.

И много их, простых и немудрящих,
Поющих и глаголющих, взывая,
Имели и имеют Божий дар:
Единым словом всколыхнуть глубины
И человека в человеке разбудить.
Увы, не могут этого вершить
Ни острый галльский смысл.
Ни сумрачный германский гений.
И понял я:

Как в раковине на прибрежьи
Гудит глубинным шумом океан,
Так в них, простых и глиняных сосудах,
Звучит душа великого народа,
Которого взыскал Господь
И мукой, и прозреньем искупленья.

Вот и было видение в тонце сне
К истощению времени, грешному, мне.

Я был как бы сугубый, двойной естеством:
Каждодневный один, и другой – невесом.

Но, как эхо, из дальних скитов и могил
Он настойчиво верой отцов говорил.

Над землею болотной кромешная тьма
Налегла, укрепляясь собою сама.

Но еще и еще, точно пламя свечи,
Там и сям возгорались сиянья в ночи.