Уильям Блейк - Стихотворения

Уж сердце полно
Всего, что темно.
Так страшный рассвет
Родится на свет.

Он брызнет из глаз
В положенный час. —
Лукав и кровав. —
И — Небо поправ.

I fear'd the fury of my wind
Would blight all blossoms fair and true;
And my sun it shin'd and shin'd,
And my wind it never blew.

But a blossom fair or true
Was not found on any tree;
For all blossoms grew and grew
Fruitless, false, tho' fair to see.

Страшился я: мой вихрь убьет
Прекрасный и невинный цвет.
Но солнце с неба льет и льет
Поток лучей, а ветра нет.

Когда настал цветенья час,
Лишь пустоцвет густой-густой
Все рос да рос и тешил глаз
Бесплодной, лживой красотой.

I My mother groan'd, my father wept;
Into the dangerous world I leapt,
Helpless, naked, piping loud,
Like a fiend hid in a cloud.

II Struggling in my father's hands,
Striving against my swaddling-bands,
Bound and weary, I thought best
To sulk upon my mother's breast.

III When I saw that rage was vain,
And to sulk would nothing gain,
Turning many a trick and wile
I began to soothe and smile.

IV And I sooth'd day after day,
Till upon the ground I stray;
And I smil'd night after night,
Seeking only for delight.

V And I saw before me shine
Clusters of the wand'ring vine;
And, beyond, a Myrtle-tree
Stretch'd its blossoms out to me.

VI But a Priest with holy look,
In his hands a holy book,
Pronounced curses on his head
Who the fruits or blossoms shed.

VII I beheld the Priest by night;
He embrac'd my Myrtle bright:
I beheld the Priest by day,
Where beneath my vines he lay.

VIII Like a serpent in the day
Underneath my vines he lay:
Like a serpent in the night
He embrac'd my Myrtle bright.

IX So I smote him, and his gore
Stain'd the roots my Myrtle bore;
But the time of youth is fled,
And grey hairs are on my head.

Мать в слезах. Отец взбешен.
Страшный мир со всех сторон.
Затаюсь, нелеп и наг,
Словно дьявол в пеленах.

То в руках отцовских хватких
Я забьюсь в бесовских схватках,
То угрюмо взор упру
В мир, что мне не по нутру.

Но поняв, что грудь — суха,
Я затих: тоска — тиха.
Но поняв: тоска бессильна,
Улыбаться стал умильно.

Я, затихши в жалкой зыбке,
Раздавал свои улыбки;
Спрыгнул и пошел потом,
Наслаждением влеком.

И увидел я отрадные
Кущи, гроздья виноградные,
Мне деревья и кусты
Сыпали свои цветы...

И тогда отец мой скучный,
Пятикнижья чтец послушный,
Проклял сына и связал,
К древу мирта приковал.

Вечно видел я воочию:
Змий влезал на древо ночью,
А едва настанет день,
Заползал в густую тень.

Змий-отец, чуть вспыхнет день,
Заползал в густую тень
И влезал на древо ночью -
Вечно видел я воочию.

Я убил отца: кровища
Обагрила корневище,
Но, промедлив столько лет,
Сам я, сын, стал стар и сед.

Thou hast a lap full of seed,
And this is a fine country.
Why dost thou not cast thy seed,
And live in it merrily?

Shall I cast it on the sand
And turn it into fruitful land?
For on no other ground
Can I sow my seed,
Without tearing up
Some stinking weed.

Зерна у тебя в подоле,
Благодатен этот край.
Что ж ты не засеешь поле
И не снимешь урожай?

Я зарою их в песок бесплодный.
Там создам я край свой плодородный.
На другой земле нельзя
Сеять мне, доколе
От зловонных сорняков
Не очищу поле!

Why should i be bound to thee,
О my lovely mirtle tree?
Love, free love, cannot be bound
To any tree that grows on ground.

O, how sick & weary i
Underneath my mirtle lie,
Like to dung upon the ground
Underneath my mirtle bound.

Oft my mirtle sign'd in vain
To behold my heavy chain;
Oft my father saw us sigh,
And laugh'd at our simplicity.

So i smote him & his gore
Stain'd the roots my mirtle bore.
But the time of youth is fled,
And grey hairs are on my head.

Древо мирта, отчего я
Связан узами с тобою?
Как любви — самой свободе —
На одном цвести угодье?

Гнет блаженству не союзник.
Плохо нам с тобой, соузник.
Как навоз, лежу в пыли
На твоем клочке земли.

Древо плакало: протрется
Цепь, я плакал: не порвется.
А родитель хохотал:
Все про нас и цепь он знал.

Я убил отца, и корни,
Кровью политые, черны.
Вытерпевши столько лет —
Сам теперь и стар и сед.

Why art thou silent and invisible,
Father of Jealousy?
Why dost thou hide thyself in clouds
From every searching eye?

Why darkness and obscurity
In all thy words and laws,
That none dare eat the fruit but from
The wily Serpent's jaws?
Or is it because secrecy gains females' loud applause?

Зачем безмолвен ты, зачем
Незрим, Ревнивый Отче?
Зачем туманной пеленой
Пытаешь наши очи?

Зачем ты гневной тьмой объял
Слова свои святые,
И несть для нас иных плодов,
Чем те, что в зеве Змия?

Одна ль повинна в этом
Страсть женская к секретам?

As I wander'd the forest,
The green leaves among,
I heard a Wild Flower
Singing a song.

'I slept in the earth
In the silent night,
I murmur'd my fears
And I felt delight.

'In the morning I went,
As rosy as morn,
To seek for new joy;
But I met with scorn.'

Меж листьев зеленых
Ранней весной
Пел свою песню
Цветик лесной:

— Как сладко я спал
В темноте, в тишине,
О смутных тревогах
Шептал в полусне.

Раскрылся я, светел,
Пред самою зорькой,
Но свет меня встретил
Обидою горькой.

О lapwing! thou fliest around the heath,
Nor seest the net that is spread beneath.
Why dost thou not fly among the corn fields?
They cannot spread nets where a harvest yields.

О чибис! Ты видишь внизу пустополье.
Тенета развешаны там на приволье.
Ты мог бы над спеющей нивой носиться:
Сетей не раскинут, где хлеб колосится!

I walked abroad on a snowy day:
I ask'd the soft Snow with me to play:
She play'd and she melted in all her prime;
And the Winter call'd it a dreadful crime.

Бродил я однажды по зимним тропинкам.
— Со мной поиграйте! — сказал я снежинкам.
Играли — и таяли... Их поведенью
Зима ужасалась, как грехопаденью.