Автор неизвестен - Европейская поэзия XVII века

Так под луной любовники украдкой
Едва вкусят восторга страсти краткой,
Из милых уст опьянены на миг
Дыханьем роз, фиалок и гвоздик,
Едва пошлют воздушное лобзанье
Жемчужине ночного мирозданья,—
Как тут их друг у друга отнимать
Бежит жена ревнивая, — иль мать
С крыльца гремит ключей унылой связкой,—
И те, несчастные, поспешной лаской
Покажут вдруг, как туго им пришлось:
Вдвоем нельзя и невозможно врозь.
Вот так и мы перед разлукой хмурой;
Влюбленные нам родственны натурой —
Мы так же гнали прочь железный сон,
Когда в окно влетал вечерний звон —
Нет, полночь — нет! — мы были своевольней,
Когда рассвет вставал над колокольней,
Мы, бодростью превосходя рассвет,
С восторгом слали солнцу дня привет
И пили, общим пламенем объяты,
За девять тех, которым Феб десятый;
В вакхическом безумстве мы несли
Сердца и души вихрем вкруг земли,
В венце из роз, в испуге, в изумленье
От своего хмельного исступленья;
Да, я ширял, как пламенный дракон,
Но к дому невредимым возвращен.
О наша всемогущая природа!
Ты даришь огнь сынам людского рода,
А с ним простор, насущный хлеб и честь,
И воскрешенье от греха, и весть,
Что воцарится над юдолью бренной
Всеобщий радостный апрель вселенной,
Когда все станут равными. Во прах
Какие тысячи б сошли в веках
И сколькие в грядущем миллионы —
Но души смертных, одухотворенны
Тобой, живут благодаря тебе
И не сдаются злобе и судьбе.
Гомер, Мусей, Овидий и Вергилий
Прозренья огнь поныне сохранили,
И наши барды, милостью твоей,
Тенями да не станут средь теней,
Доколе свет для славы или слуха
Хранит фанфару, и язык, и ухо;
Но сей удел не для меня, о нет:
Пред небом и душой я дал обет
Весь пламень чувств, все совести движенья
Вручить священническому служенью.
Не жупел человечества, нужда,
С тобою нас разводит навсегда,
Взывая к здравомыслию, но знанье,
Что я созрел для высшего призванья —
Иначе б я давно утратил пыл
И в сытом самомнении почил;
Нет, бог природы новые отличья
Готовит мне для вящего величья.
Ты поняла? Ступай же; нет, постой,
Ты слышишь речь, рожденную тоской,
Ты видишь лоб, тоской изборожденный,—
О, не таков ли на смерть осужденный,
Когда в слезах, печалясь о былых
И небывалых радостях земных,
С товарищами он бредет куда-то,
Откуда человекам нет возврата.
И менестрель такой же бросил взгляд
На Эвридику, шедшую сквозь ад,
Каким тебя я каждое мгновенье
Слежу с явленья до исчезновенья,
Каким вотще взываю о любви
И жажду удержать черты твои.
Так Демосфен, велением собранья
Навеки обреченный на изгнанье,
Глядел назад и видел за кормой
Дым очагов над Аттикой родной;
Так Туллий, не любовник, но свидетель
Времен, когда почила добродетель,
Глядел и тщился рок остановить
Иль падший город взором уловить.
Так, так я на тебя гляжу печально;
А что любовь моя материальна,
А не словесна лишь, то я принес
Жемчужины моих замерзших слез —
Бери, ступай неспешною стопою,
К Пегасову направься водопою
И на горе раздвоенной узри
Священных дев, которых трижды три,
И осуши стыда и гнева чашу
За братью прорицательскую нашу,
И, опьянев, кляни хромых, слепых
Балладников, коверкающих стих,
Присвоивших твои алтарь и имя;
О, преврати их чарами своими
Вон тех в лягушек, а вот этих в змей,
Таких-то — в крыс, а этаких — в свиней,
Чтоб их обличье стало так отвратно,
Что сущность даже глупому понятна.
Последний поцелуй! Теперь иди;
И я пойду, храня тебя в груди,
Хотя не ты даруешь вдохновенье
Для проповеди горнего ученья,
Но муза новая. А ты, мой друг,
Ей можешь пригодиться для услуг —
Так будь во мне готова к сим заботам,
Служанка, облеченная почетом.
Благотворящих благость вводит в рай;
Наш труд — венец земных трудов. Прощай.

Дай мне любви, презренья дай —
Дай насладиться полнотой.
Мне надо жизни через край —
В любви невыносим покой!

Огонь и лед — одно из двух!
Чрезмерное волнует дух.

Пускай любовь сойдет с небес,
Как сквозь гранит златым дождем
К Данае проникал Зевес!
Пусть грянет ненависть, как гром,

Разрушив все, что мне дано.
Эдем и ад — из двух одно.

О, дай упиться полнотой —
Душе невыносим покой.

Не вопрошай, откуда нес
В июле я охапку роз.
В саду восточной красоты —
В самой себе их множишь ты.

Нe вопрошай, где золотой
Крупинок солнца вьется рой,
Упав с надоблачных орбит,—
Им шелк волос твоих горит.

Не вопрошай, зачем с ветвей,
К кому слетает соловей.
Он ищет для своих рулад
То, чем твой голос так богат.

Не вопрошай, зачем, куда,
Откуда падает звезда.
Спроси глаза — в твоих глазах
И звезд не счесть, как в небесах.

Не вопрошай, в краю каком
Пред смертью Феникс вьет свой дом.
В благоухающую грудь
К тебе летит он, чтоб уснуть.

Нет, Селья, гордость успокой!
Моим пером ты знаменита,
Не то была бы ты с толпой
Красоток уличных забыта.
Мой каждый стих дорогой роз
Тебя, чертенка, к славе нес.

Соблазна мощь — не твой удел,
Но я твой возвеличил жребий,
Твой стан, твой взор, твой голос пел,
Звезда в моем, не в общем небе.
И виден твой заемный свет
Тому лишь, кем он был воспет.

Так не грози! В единый миг
Тебя верну я в неизвестность.
Глупцу — мистический твой лик,
А мне нужна твоя телесность.
Все покрывала с Правды сняв,
Поэт лишь ею мудр и прав.

Когда, великий Донн, ты сбросил жизни узы,
Ужель не в силах мы у овдовевшей музы
Извлечь Элегию — тебе на гроб венок?
Как верить в эту смерть, хоть прах на прах твой лег
Унылой прозою, такой же скучной, серой,
Как та, что поп-лохмач сбирает полной мерой
С цветка Риторики, сухой, как тот песок,
Что мерит ей часы, тебе же — вечный срок
От часа похорон. Ужель нам изменили
И голос наш, и песнь, и если ты в могиле,
Так уж ни смысла нет у языка, ни слов?
Пусть Церковь плачется, ее прием не нов!
Уставы, догматы, в доктринах постоянство
И следованье всем заветам христианства.
Но пламенем души, отзывчивой всему,
Умел ты землю жечь, сияньем делал тьму,
Противодействовал насилующим волю
Священным правилам, но дал излиться вволю
Растроганным сердцам. Ты в истины проник,
Чей, только разумом постигнутый язык,
Для чувств непостюким и чужд воображенью.
Тот жар, что был присущ дельфийскому служенью
И хорам жертвенным, тот жар, что Прометей
Своим огнем зажег, в сумбуре наших дней
На миг сверкнул и что ж, потух в твоей могиле.
Сад муз очистил ты, что сорняки глушили,
И подражательство как рабство упразднил
Для свежих вымыслов. Тобой оплачен был
Наш век, скупой банкрот, лишенный постоянства:
Бесстыдный плагиат, восторги обезьянства,
Тот стихотворный пыл, что воровством силен,
Когда сподручно все — Пиндар, Анакреон,
И нет лишь своего, где всяческие штуки,
Двусмысленная смесь фиглярства и науки,
И все то ложное, что нам, куда ни кинь,
И греческий дает в избытке, и латынь.
Ты стал, фантазией неслыханной владея,
В мужской экспрессии соперником Орфея
И древних, кто ценней для наших дураков,
Чем золото твоих отточенных стихов.
Ты им богатства нес, чтобы для рифм унылых
Не тщились разгребать руду в чужих могилах,
Ты — первый навсегда, владыка меж владык,
Хотя б менялось все — и век наш, и язык,
Скорец для внешних чувств, и то лишь редко, стройный,
Еще тебя он ждет, венец, тебя достойный.
Лишь силою ума сумел ты, как никто,
Преобразить язык, пригодный лишь на то,
Чтоб косностью своей и грубостью корсета
Противиться перу великого поэта,
Который избегал аморфных, зыбких фраз.
Противники твои, явившись раньше нас,
И поле замыслов чужих опустошая,
Лишь тень оставили былого урожая.
Но и с пустых полей своей рукой, поэт
(И меж заслуг твоих заслуги меньшей нет!),
Ты лучшее собрал, чем были бы велики
Минувшие века и всех времен языки.
Но ты ушел от нас, и был безмерно строг
Для стихотворного распутства твой урок.
Теперь в их болтовню вернутся те же боги,
Которым ты закрыл в поэзию дороги,
Как справедливый царь. Начнут то здесь, то там
Стихи Метаморфоз мелькать по всем листам.
Запахнет все враньем, и новым виршеплетством
Заменится твой стих, рожденный благородством,
И старым идолам новейший ренегат
Поклонится, вернув забытый строй баллад.
Прости, что я прервал высоких строф подобьем
Молчанье скорбное перед твоим надгробьем,
Благоговейный вздох, что был — хвала судьбе! —
Скорей, чем слабый стих, элегией тебе,—
Безмолвным откликом души на увяданье,
На гибель всех искусств, чье позднее влиянье
Еще хранит мой стих. Уяле, и хром и крив,
Он задыхается, себя же утомив.
Так колесо, крутясь, не прекратит движенье,
Когда отдернута рука, чье напряженье
Дало ему толчок, — его слабеет ход
И замедляется, а там, глядишь, замрет.
Так здесь, где ты лежишь, недвижный и суровый,
Я водрузил в стихах тебе венец лавровый,
И пусть позорит он, пусть будет он плевком
На тех, кто подползет, как тать ночной, тайком,
Чтоб обокрасть тебя. Но больше я не стану
Оплакивать твой прах, тревожить нашу рану,
Твоим достоинствам ведя хвалебный счет.
В одну элегию он просто не войдет,
И мне не выразить величие такое.
Ведь каждое перо найдет в тебе другое.
И где художник тот, иль скульптор, иль поэт,
Что в силах исчерпать такой, как ты, сюжет?
Для полноты похвал нужны другие сроки,
Я ж эпитафией закончу эти строки:
Здесь погребен король, кому судьба сама
Дала всемирную монархию ума.
Первосвященник здесь, вдвойне угодный Небу,
Двоим отдавший труд: Всевышнему и Фебу.