Вера Павлова - Стихотворения

Мальчик-с-пальчик Адам
плюс дюймовочка Ева
возле древа-бонсай.
Ну, давай,
изгоняй.

Женщина движется четвертями,
дитя восьмыми,
пес шестнадцатыми долями
бежит за ними,
и всю компанию у калитки
встречает кто-то:
фермата взгляда, лига улыбки…
Целая нота.

Заметалось междометье,
захлебнулось поцелуем…
Репетируя бессмертье,
колыбельную танцуем.
Тай на верхнем небе, тайна
говоренья, растворенья!
Нежность, нежность — обещанье
Повторенья, повторенья.

Завещание — план прожитой жизни.
Над своим гробом не хочу слышать
си-минорный прелюд Рахманинова, allegretto
из Седьмой Бетховена, ничего из любимого
Чайковского. Хочу: А-dur-ный фортепианный
Моцарта, adagietto из Пятой Малера
и Девятую Брукнера, часть третью.
А впрочем, можешь завести, что хочешь:
кто плачет, тот и заказывает музыку.

Весть обызвестковалась. Смерть нашла
в моей груди незанятое место
и там в клубок свернулась и пригрелась,
тиха, как подобает приживалке,
хитра, как подобает компаньонке,
коварна, как положено подружке.
Когда смеюсь, она со мной смеётся,
а плачу — так смеётся надо мной.

Зеркало по природе правдиво,
поэтому оно легковерно,
поэтому ничего не стоит
ввести его в заблужденье:
поворот головы, пары прядок
размещенье, прищур и улыбка —
и уже верещит, простофиля:
“Всех милее, румяней, белее!..”

Надкусив эту смерть, как плод
с пресловутого древа,
потеряла свой рай, и вот
я бездомна, как Ева.
Я не в курсе блужданий души
в пространствах Иного,
но меня ты, как чести, лишил
бессмертья земного.
Я-то думала тридцать лет
и три года,
будто смерти в меня нет
хода…

Твоя хладность — как грелка аппендициту.
Твоя страстность — как холециститу лёд.
Твоё сердце, даже когда разбито,
как старый будильник, как старый политик, врёт.
Увы! Моржовый не вышибить журавлиным
клином — увы! — осиновым всё сошлось
на тебе, созданье с ногами из красной глины,
руками, губами, глазами из красной глины…
Улетаю — когда журавлино, когда тополино.
Остаёшься — раскинуты руки, ноги врозь.

Морщины вокруг лба
взяли рот в скобки.
Морщины в уголках глаз
взяли глаза в кавычки.
Морщины поперёк лба
нотно лоб разлиновали.
Морщины поперёк горла.
Подвенечная седина.

Грудь на грудь, сердцами перестукиваться,
чтобы сговориться о побеге
(грудь на грудь, на пуговицу пуговица)
в пресловутый край трудов и неги,
где (к виску висок) нектары квасятся
и крахмальные обеты стелются,
где бухой охранник (сердце на сердце),
целясь в одного, в обоих целится.

Покамест я всем детям тётя,
всем баба мужикам.
А буду я всем детям баба,
всем тётка мужикам.

Спала, а потом досыпала,
песок в часы досыпала
и столько его насыпала,
что доверху их засыпала,
и струйка в часах иссякала,
и сыпался на одеяло
песок, и часы засыпало,
и меня с головой засыпало…

Время бежит на время.
Я бегу просто так
за поворот за всеми
за четвертной трояк.
Время бежит мимо
школьного вкруг двора.
Грозный физрук Серафима.
Грязное слово физ-ра.

Одиночество в квадрате окна,
одиночество в кубе комнаты,
когда хочешь остаться одна
и серьёзно обдумать, какого ты
чёрта лысого, хрена, рожна
к этой местности взглядом прикована,
будто это — чужая страна,
а родная — о, как далеко она!..

Вопрос ребра
всегда ребром.
Но на хера
Адаму дом?
Адаму — путь,
Адаму — сев, Адаму — вздуть
двенадцать ев.
Не надо про
любовь и грех,
когда ребро
одно на всех.

Отпала от пола,
отпела о поле,
припала к поле
твоего долгополого,
не мужского, не женского
облачения,
испытав не блаженство, но
облегчение.

Буду писать тебе письма,
в которых не будет ни слова
кокетства, игры, бравады,
лести, неправды, фальши,
жалобы, наглости, злобы,
умствованья, юродства…
Буду писать тебе письма,
в которых не будет ни слова.

Реку берега берегут,
а она их не бережёт.
Реку берега стерегут,
да кто ж такую устережёт.
А они под ручки берут,
а она по яйцам ногой,
потому — река, а не пруд.
Так что извиняй, дорогой!

Пьяный в луже на остановке
Лежу в грязи, смотрю на небо,
грязь оставляя за спиной,
и думаю: ужели не бо —
годанна глина подо мной?
Иль не по божьему веленью
из грязи сделаны князья?
И на живот без сожаленья
переворачиваюсь я.

Точное слово всегда — приговор,
даже если оно о любви.
Блестит, как нож, хрустит, как затвор,
воздух вспарывает до крови,
правду-матку — как пьяный хирург
(бабушкин аборт в сорок втором…).
Приблизительное слово — близкий друг.
Ну давай, за тебя, чтобы у тебя всё было хорошо.

Всю зиму ждала весны,
и вот — снег начал таять,
и так его стало жалко!
Как в день развода — поедем
к тебе, последний раз!..
Подумала так и легла
на снег,
чтобы таять вместе.

вижу сырую землю —
и хочется играть в ножички
вижу сухой асфальт —
и хочется играть в классики
вижу проточную лужу —
и хочется пускать кораблики
вижу горячую скамейку —
и хочется играть в любовь

Позирую. Облик держу на весу.
Любимые взгляды цитирую взглядом.
Неприватизированную красу
Володя Сулягин оформит как надо.
Скажи мне, Сулягин, любимец богов,
куда это время уходит концертно
и шлёт телеграммы: “Всегда будь готов!” —
откуда? Из отрочества? Из райцентра,
из райского центра?.. Мысочки тяну,
неважно, что ты меня пишешь погрудно,
и всех вспоминаю — а пишешь одну,
и царственно время отходит ко сну,
и всё поправимо, возвратно, пробудно…

Поколенье, лишённое почерка и походки,
не голос — синхронный закадровый перевод,
тебе провожать меня до хароновой лодки,
тебе объяснять ему, кого и куда он везёт,
тебе налегать на вёсла моего гроба.
Помогла бы, да обол во рту, на глазах пятаки.
Мы оба утонем или выплывем оба,
вот только бы вспомнить название этой реки.

Сны в дневнике — воспоминанья,
в стихах воспоминанья — сны.
Во сне сомнительны признанья,
во сне соития грустны
и с риском связаны немалым,
что опростается не мной
спелёнутая одеялом
личинка бабочки ночной.