Вера Павлова - Стихотворения

оприходовать уход
приручить утрату
снарядить подземный плот
сделать всё как надо
будут речи и цветы
и чужие люди
чтоб забыть что это ты
что тебя не будет

Эпос — опись имущества.
Драма — его раздел.
Лирика — преимущество
удалиться от дел,
всё равно продинамите!
Лирика — Лир и Ко,
вскрытой камерой фото по памяти
тех, кто уже далеко.

Объятье — рамка одиночеству.
Соитие — ему же — рампа.
Зачем же думаю о ночи с тво —
им, что этой ночью нам бы —
ло бы дано как бы пророчество
устами темноты несмятой,
что иночество одиночества
ещё при жизни будет снято?

Зорю бьют. Избита в кровь заря,
и в штыки её встречают ели.
Птицы освистали звонаря
и осипших певчих перепели.
С веток свет стекает на траву,
и за воротник, и за ворота.
И стою, как дура, и реву,
словно я вот-вот предам кого-то,
словно это я, и только я
солнцу позволяю закатиться,
словно эта тьма — вина моя,
и она не скоро мне простится.

Брови домиком — живи в нём, сколько хочешь.
Для тебя мне жалости не жалко.
То, что ты жилетку мне промочишь,
даже хорошо. А то мне жарко
жить на неостывшем пепелище.
Больше нам помочь друг другу нечем,
ибо слова, что мы оба ищем,
нету в лексиконе человечьем.

Самое жаркое — на поверхности.
Самое сладкое — где? — На дне.
Это сказано не о верности,
не о кофе в постель — о сне,
чья бессмертная — Что? — агония
с тем, что явью станет потом,
соотносится, как симфония
с тем, что на пол сольют из валторн.

Снегопад делает с пространством
то же, что музыка со временем.
Снегопад делает со временем
то же, что музыка с пространством.
Лесопарка белое братство
изнывает от благоговения.
Снегопарк, голубчик, согрей меня
в наказание за постоянство!
Здесь — метафора: снег — наборщиком
рассыпанная голубиная книга
с предисловием: благо иго
и бремя легко. Но большего
не снести. Но парным облачком
зависает предчувствие крика.
Но смешно, малодушно и дико
мокрая шуба топорщится.

Если имя отрывается от тела,
то по линии отрыва от друзей.
Если имя отрывается от дела,
между ними открывается музей.
Сколько мумий в этом доме, сколько чучел,
сколько кукол, чей закончился завод!..
Для чего ты музу бедную замучил,
глупый чучельщик, плохой экскурсовод?

Под черепаховой гребёнкой
заката: надо же — я рыжая!
А может быть, родить ребёнка?
Не может быть, что снова выжили!
И эскалация помойки.
И сквозняками просифонило.
И не поймёшь — ещё настройка
или давно уже симфония?..

Дни стоят такие нежилые —
кто поставил, для чего стоят?
Чтобы птицы пререкались злые?
Чтобы с крыш ритмично капал яд?
Видишь? Видишь? Солнце загноилось,
как глаза слепого старика…
Что случилось? То, что не случилось,
не случилось ничего пока.
Но, боюсь, что этот век последний,
что последний век достался нам,
что слепого Иоанна бредни
прочитать придётся по ролям…

На таком расстоянии пространство становится временем.
Думать о тебе означает напрягать память.
Напрягаю. Изображение серое и неуверенное.
Бью себя в грудь, пытаясь это исправить.
В долгой разлуке время становится расстоянием,
непреодолимым по причине усталости и бездорожья,
а то, что было сказано при расставании,
становится последней правдой и первой ложью…

Эту книгу читает вслух
ангел, склонясь над кроваткой.
Из этой книги диктует дух
насмешливый, с дикцией гадкой.
Стихи из оной дождик бубнит,
как маленький, стоя на стуле,
забытом одною из аонид
под окнами в дачном июле.
Вечерний свет и вечерний звон —
соавторы книги этой.
Её цитирует сладкий сон,
чтоб не захотелось рассвета.
Она раздувает пламя твоё,
и брызжет оно, и пышет,
и ты считаешь, что пишешь её,
когда она тебя пишет.

Буквы буквальны не менее цифр,
не менее к формулам склонны.
Книга стихов, если врубишься в шифр,
становится телефонной.
Верую: свившись спиралью, строка
в мудрых руках потомка
явит структуру моей ДНК,
и вот уже не строка — рука
в руках его, длинная, тонкая.

Нежности мурашки,
ноты для слепых.
Плоше первоклашки
я читаю их.
Может быть, Мефодий,
может быть, Кирилл
для её мелодий
ноты смастерил.
Чем же уступает
музыка любви?
Тем, что уступает
музыку — любви.
Знаю: звёзды — ноты
для глухонемых.
Но не знаю, кто ты —
муж или жених?
Тут вступает ветер
(хор с закрытым ртом):
Муж на этом свете
и жених на том.

отблески на кафеле
тени на стене
автобиографию
диктовали мне
выводи отличница
в тереме-тюрьме
тысячестраничную
записку предсме

Вот и у него пробивается
седина. Касаюсь висков —
и сердце молоком обливается,
вышибает пробки сосков.
Расскажи, не бойся, кириллица,
человеческим языком,
как кормильца кормит кормилица
нежности сухим молоком!

Женщина — подстрочник,
мужчина — перевод,
Бог — первоисточник.
Вот!

столько написать
с клавиатуры стерлась
даже буква ы

Ребенок, на радость матери
научившийся выговаривать “р”,
эмигрант, с продавцом в супермаркете
преодолевший языковый барьер, —
восторженно, бойко, старательно…
Так в кукольные времена
Адам давал нарицательные,
Ева — собственные имена.

Настройщика вызывали?
Ключ, колок, камертон.
Нагрузка на раму рояля —
около десяти тонн.
Изучена нехитрая наука,
жесты точны.
О тяжесть ожидания звука
лопнувшей струны!

Не слов булыжники ворочаю,
но, балерина у станка,
оттачиваю многоточия,
качаю мышцы языка,
пуантами стопу коверкаю.
Ты мной довольна, Анна П.?
Балетный класс, большое зеркало,
battement tendu jeté frappé.

Я хотя бы тем права,
что под силу мне
пятизначные слова
складывать в уме,
а сорвавшиеся с губ,
как с карниза — шасть! —
возводить в квадрат и в куб,
в столбик умножать.