Семен Липкин - Большая книга стихов

Друг другу были ли они известны, —
Кудрявый босоногий паренек
И земец, дворянин мелкопоместный?
Был на его усадебке конек,

Но съел усадебку пожар окрестный,
Да что пожар — мгновенный огонек!
И вот в столице он — конторщик честный,
Голодный выдают ему паек.

Однажды в Стойло он забрел Пегаса,
Но не признал в поэте земляка.
Он рано смертного дождался часа,

По-разному душила их тоска,
Был звонкому не нужен бессловесный,
Когда носили свой наряд телесный.
10

Когда носили свой наряд телесный,
Сживались души лишь посредством уз,
Теперь, найдя земной или небесный
Приют, костей и мяса сбросив груз,

Поняв, что каждый день есть день воскресный,
Что пораженье потерпел искус,
Они образовали свой чудесный,
Безбытный, целомудренный союз.

Для них многоименные могилы,
Где возле новоселов — старожилы,
Есть община, что тихо разрослась,

Где православный, иудей, католик —
В одном плоде суть совокупность долек.
Иль близость их позднее родилась?
11

Иль близость их позднее родилась?
Вот в рясе цвета грязного индиго,
За полцены о грешных помолясь,
Идет ко мне знакомец — поп-расстрига.

"Давай-ка выпьем, ханаанский князь!
Ах, Израйлич, водка — та же книга!"
Садится на траву, перекрестясь,
На холмике — чекушка и коврига.

За что из причта выгнали? Молчит,
Но льются слезы черные обид,
Мол, у других — богатые приходы.

Мы оба не нужны. И мы больны
Сознаньем малой и большой вины,
А в памяти — разрозненные годы.
12

И лишь когда, в разрозненные годы,
Я спутников терял во мгле путей,
И сердцем погружался в переводы
Мистических, старинных повестей,

И то, что пели в древности рапсоды,
Свежее было мнимых новостей, —
Я постигал отчаянье природы,
Внимавшей празднословию людей.

К ним обращался голос Откровенья,
А многие ль прислушались к Нему?
Но радостно поняв непрочность рвенья —

Любить, хвалить и украшать тюрьму,
И прутья плотской разорвав породы,
Их души вырвались в предел свободы.
13

Их души вырвались в предел свободы.
Поют и пляшут за стеной тела.
День выходной. Забыты все невзгоды.
Бежит проигрывателя игла.

Что им универсамы и заводы, —
Толпа по-деревенски весела.
Как Рим подмяли пришлые народы,
Подмяли город жители села.

Из их среды выходят прокуроры,
Официанты, дипломаты, воры,
Писатели, начальственная мразь.

И смотрят души на тела чужие,
На беглых в новосозданной России:
Меж ними на земле возникла связь.
14

Меж ними на земле возникла связь,
Но это смутно сознают живые,
И только после смерти возродясь,
Вдыхают воздух вольности впервые.

Но разве мы — лишь пепел, глина, грязь?
Иль наших женщин муки родовые —
Не Божья боль? Иль мы, соединясь
С ушедшими в пространства мировые,

Не можем зренье духа обрести
И жить должны в неволе, взаперти,
И в слепоте и духоте затворной

Не видеть, как сияет мир земной,
Как дышит воскрешающей весной
Покров земли сырой, зелено-черный?
15

Покров земли сырой, зелено-черный,
Покойника неспешный перенос
И около кладбищенской уборной
На майском солнце греющийся пес.

Герой-пилот, советник ли надворный,
Иль школьница под сенью двух берез, —
Что памятник нам скажет рукотворный?
Да и какой задать ему вопрос?

Друг другу были ли они известны,
Когда носили свой наряд телесный,
Иль близость их позднее родилась?

И лишь когда, в разрозненные годы,
Их души вырвались в предел свободы,
Меж ними на земле возникла связь.

Уже ему казалось: он всесилен.
Из словарей заветных доставал
Слова и твердой кистью рисовал,
Взяв краски из сверкающих красилен.

Уже торжествовал он, видя: раб
Есть раб и здравый разум возвеличен.
А Ты? А Ты сначала так был слаб,
Так неразумен и косноязычен.

Вдруг вспыхнул Ты, как в детстве летний дождь,
Слезою соловьиною скатился
И медленно мне дал такую мощь,
Что я в Твое подобье превратился.

Огонь связующий и жаркий,
Молнии двужалый меч,
Скинию потрясший гром —
Превращаются в помарки,
В тускло тлеющую речь
Под беспомощным пером.

В телефоне спрятан сыщик,
И подслушивает он:
Может вслух я согрешу.
Я же только переписчик
Завещавшего закон:
Он слагает, я пишу.

Тот, кто ветру назначил вес,
Меру определил воде,
Молнии указал тропу
И дождю начертал устав,
С тихой радостью мне сказал:
— Никогда тебя не убьют.
Разве можно разрушить прах
Или нищего разорить?

Мимо рынка, мимо гладиолусов
И картофеля, где очередь шумна,
Мимо самосвалов и автобусов,
Тротуаром, загрязненным дочерна,

Мимо вельзевуловых приспешников,
Окружающих меня со всех сторон,
Мимо ненавистников-кромешников,
Оскорбляющих сограждан в телефон, —

Поднимусь к высокому подножию
И, опять познав блаженное родство,
Подойду я к жертвеннику Божию,
К солнцу воли и веселья моего.

Ночь наступит не скоро.
Солнце все еще льется
На траву у забора
И ведро у колодца.

А в душе так пустынно,
Так ей чужды и дики
Острый запах жасмина,
Теплый запах клубники.

Но как только взметнется
Без печали и боли,
Ей светло улыбнется
Судия на престоле.

Скажет: "Знаю, в неволе
Ты, душа, настрадалась
И заглохла без боли,
Без печали осталась".

Обняла обезьянка маму,
Чтобы та ей дала орех.
Обняла обезьянка маму,
А дитя обманывать грех.
Убегает тропинка в яму,
Где влажна и грязна земля,
Убегает тропинка в яму,
Как испуганная змея.

Наших родичей куцехвостых
Забавляет автомобиль.
По понятиям куцехвостых
Этот мир не мираж, а быль.
Как вода стоячая — воздух.
И мы тонем в этой воде.
Как вода стоячая — воздух,
Мы не здесь, мы не там, мы нигде.