Лариса Миллер - Накануне не знаю чего

Хватит тебе голосить, голосить
И о несбыточном чём-то просить.
Ты здесь не первый, не тысячный даже.
Все загибались от тяжкой поклажи,
И никогда никого не спасли.
Все до конца свою ношу несли.
Сердце болело, колени дрожали,
Но нагружали живых, нагружали.

Я иду, увязая в осенней грязи.
Порази меня, жизнь, новизной порази.
Порази чем-нибудь до сих пор небывалым.
Я иду по путям твоим шагом усталым.
Что поделать со мной? Я сама не нова.
Не нова, как пожухлая эта трава,
Как летящий мне под ноги листик дубовый,
То ли мёртвый уже, то ли к смерти готовый.

Ты наклонись, а я шепну,
Не нарушая тишину.
Так хорошо с тобой, мой милый.
Вот снег летает легкокрылый.
Он – видишь? – тает на лету.
Люблю вселенскую тщету
И выжить жалкие попытки,
Терпя потери и убытки.
Вот тает снег под фонарём.
И мы когда-нибудь умрём.
Умрём в счастливом заблужденье,
Что смерть – души освобожденье.

А если прокрутить назад
Всю эту плёнку – будет сад,
В котором вишни дозревают,
И гнёзда ласточки свивают,
И яблони до самых крыш,
И спит в коляске наш малыш,
И я в купальнике открытом
Тружусь, склонившись над корытом,
И пена мыльная густа,
А ты малину ешь с куста,
И мы ещё почти в начале
Дороги нашей. И печали
Светлы, как говорил поэт.
Куда ни глянь, повсюду свет,
И я живу, себя не муча
Сознанием, что жизнь летуча.

Рождённого под небесами
Снабди земными адресами.
Пусть он не будет одинок.
Ты стольким, Господи, помог.
Пусть он в объятьях спит ночами,
Пусть упивается речами Нежнейшими.
Пусть будет он Доверчивым, как детский сон,
Пока Ты не поставишь точку,
Заставив гибнуть в одиночку.

Всё было – и кровь, и расстрельные списки,
Баланда тюремная в погнутой миске,
И пытки, и дым смертоносных печей,
Но снова ты млеешь от нежных речей,
Земное дитя, неразумное чадо.
И снова ты солнышку вешнему радо,
И снова ты греешься в вешних лучах
И бродишь в лесу при осенних свечах.

Любить душой неутолённой
Край неба, вечно удалённый.
Край неба – алые мазки —
Любить до боли, до тоски.

Любить любовью безнадёжной
Небесный край. Его тревожный
Меняющий оттенки цвет,
Сходящий медленно на нет.

Тихо живу. Никуда не спешу
И над тобой, мой родной, не дышу.
Только бы всё это длилось и длилось.
Целую жизнь бы об этом молилась.
Рядом с тобой мне светло и тепло.
Только бы время неспешно текло.
Только бы слышать, как ходишь и дышишь.
Только бы знать, что и ты меня слышишь.

Он умер вечером, а днём
Писал с натуры анемоны:
Цветы, и стебли, и бутоны,
И вазу, что горит огнём,
Такого красного стекла,
Что даже глазу было больно.
И жизнь текла легко и вольно
И незаметно истекла.

Жизнь оказалась быстротечной,
А ты достоин жизни вечной,
Как появившийся на свет
Тобой написанный букет,
Роскошный, на небесном фоне,
Букет гортензий и бегоний,
Букет, что радует сердца,
Не помня своего творца.

То серое, то голубое...
А я согласна на любое.
Лишь было бы над головой
Большое небо в час любой,
Которое сегодня плачет
Слезами пресными. И значит,
Я нынче буду вся в слезах,
Скопившихся на небесах.

А сегодня во сне я летала.
И когда за окошком светало
Я видала воздушные сны.
О, как рамки земные тесны.
День ненастный встречает сурово.
Просыпаюсь и шаркаю снова,
Грязь осеннюю грустно меся
И обвисшие крылья неся.

Я с миром в переписке состою.
Ей-богу, ничего не утаю.
Он то чужой мне, то родной и близкий.
Я с миром в постоянной переписке
И отвечать ему не устаю.

То перышком, то веткой, то звездой
Мне, женщине давно не молодой,
Он почему-то пишет регулярно.
Ему я отвечаю рифмой парной.
Его молчанье стало бы бедой.

Он пишет на земле и на весу.
Я всё, что им начертано, спасу.
Я разберу каракули любые.
Очки надену на глаза слепые,
Письмо поближе к свету поднесу.

А птичка так близко летает.
На пищу надежду питает.
А мы – дураки дураками —
Явились с пустыми руками.
Ни зёрен у нас, ни краюшки.
Мы сами, подобно пичужке,
Блуждаем с утра и до ночи,
До зёрнышек сладких охочи.

Играет старик в переходе
На старенькой флейте своей.
О том, чего нету в природе,
Осипший поёт соловей.

О счастье, которого нету,
Покое, что вечно в цене,
Играет старик за монету,
Прижавшись к холодной стене.

Поёт его флейта о чуде.
Слезятся глаза старика,
А мимо торопятся люди —
Глухая людская река.

Старушка ходит не спеша.
Бог весть в чём держится душа.
Вот постояла у кормушки
И, положив кусочек сушки
В кормушку, дальше побрела.
Коль спросишь, как её дела,
Она ответит: «Понемногу.
Живу, гуляю, слава Богу».
Её жильё – казённый дом.
Чем бедный человек ведом?
Чем жив он – престарелый, хворый?
Готовится ли к смерти скорой
Или не думает о ней?
Среди рябиновых огней
Старушка ходит, напевая,
Как мало кто из нас живая.

Так страшно на этой покатой земле.
И было то жарко, то холодно мне,
Когда я по склону скользила,
И рушилось всё, и сквозило,
И гнулось, меня не желая держать.
Спасибо, успел ты рукой своей сжать
До боли мне руку в запястье,
Даруя мгновенное счастье.

И в нынешнем, как в прошлом, веке
Нет жизни без твоей опеки.
Так горяча твоя рука,
И так беспомощна строка,
В которой я сказать пытаюсь,
Как вопреки всему питаюсь
Надеждой, что с тобой вдвоём
В один и тот же день умрём.

Так летим – обмирает душа.
А по мне бы – с ленцой, не спеша,
В середине текущей недели
Просто так, без особенной цели,
Книгу толстую с полки достать,
С тихим шелестом перелистать
И прочесть: «В доме лампа горела.
Дождь по крыше стучал. Вечерело».