Уистан Хью Оден - Избранные стихотворения

Не нанеся визита.

О, фермеру с рук до сих пор все сходило,

Кто ж им, лукавым, обижен, обижен?

Нет, мимо фермы бегут они, милый,

Все ближе и ближе.

О, где ж твои клятвы - вдвоем, до могилы?

Куда ты? Останься со мною, со мною,

Ну, что жe, забудь обещания, милый,

Мне время - расстаться с тобою.

О, у ворот уже сломан замок.

Что ж во дворе псы не лают, не лают?

По полу топот тяжелых сапог.

Ах, как глаза пылают!

Неприметный скорый с юга, суета

на пeрроне, в толпе лицо, коему собрать

с галунами оркестр мэр не удосужился, но

отвлекает взгляд что-то по поводу рта

с тревогой и жалостью, несмотря на холод,

валит снег. Сжимая руками немудреную кладь,

он выходит стремительно инфицировать город ,

чье ужасное будущее предрешено.

Монстр то и творит, на что монстр горазд,

Деянья немыслимые для нас.

Один лишь ему недоступен трофей -

Косноязычен он в речи своей

O стране покоренной, не снесшей обид;

Средь тех, кто отчаялся или убит,

Монстр шествует важно и смотрит в упор,

Пока его рот несет всякий вздор.

В двух футах от носа почти что, смотри,

Моей Персоны границы, внутри

Pagus, не поднятая целина -

Личная собственность, вся сполна,

Прохожий, разве что в мыслях - альков,

Тогда я с тобою брататься готов.

Границ не нарушить нагло врагу:

Я безоружен, но плюнуть могу.

Лопата археолога

Углубляется в жилища,

давно оставленные,

извлекая свидетельства

образа жизни,

вряд ли теперь возможного

и о котором ему мало есть что сказать,

поскольку слова подтвердить нечем.

Счастливчик!

Знанием можно воспользоваться

Но отгадывать загадки всегда

Занимательней , чем познавать.

Известно наверняка, что Человек,

то ли со страха, то ли любя,

всегда хоронил своих мертвецов.

Что разрушило город -

вулкана изверженье,

разбушевавшаяся река

или человечья орда,

жадная до славы и рабов -

видно с первого взгляда

и мы уверены вполне,

что, как только дворцы были возведены,

их правители,

Пресыщенные женской лаской

и умиротворенные лестью,

сразу начинали изнывать от скуки.

Но должна ли яма для зерна

Означать голодный год?

А отсутствие монет

за какой-то период предполагает

глобальную катастрофу?

Может быть. Может быть.

Фрески и статуи

дают намек на то,

чему поклонялись наши Отцы,

но кто объяснит,

отчего Они краснели

или пожимали плечами?

Поэты донесли до нас их мифы,

но Те - от кого их взяли?

Вопрос неразрешимый.

А норманны, услышав грохот грома,

Неужто верили они ,

Что это молот Тора?

И я готов побиться об заклад,

что люди мифом развлекались,

словно сказкой

и подоплека их наивной веры

лишь в том, чтобы найти предлог

для ритуальных действий.

Поскольку лишь в обрядах можем мы

отречься от чудачеств

и обрести утраченную цельность.

Не то, чтоб всем подобным ритуалам

должны мы равно доверять,

иные омерзительны и вряд ли

одобрил бы Распятый,

скажем, бойню,

чтоб ублажить Его, затеянную нами.

/Эпилог./

Из Археологии, по крайней мере,

одну мораль извлечь нам предстоит.

А именно, что все

Учебники безбожно лгут.

То, что Историей они зовут,

той, что негоже нам гордиться,

была сотворена такой, какая есть,

преступником, живущим в нас извечно.

И лишь Добро - вне времени и тела.

I

Он растворился в смерти, как в зиме,

Замерз ручей, пусты аэропорты,

Неразличимы были статуи под снегом,

У гибнущего дня во рту тонула ртуть,

О, всем согласно измерительным приборам,

День его смерти был и холоден, и мрачен.

Вдали от мучавшей его болезни

Бежали волки через лес вечнозеленый,

Крестьянская речушка превзмогла соблазн нарядной набережной;

И языки скорбящих о поэте

Смерть отделили от его стихов.

Но для него то был последний, как и сам он, день,

День медсестер и слухов;

Переферии тела подняли мятеж,

На площадях сознанья было пусто,

И в пригороды вторглась тишина,

Остановились токи чувств:

Он стал одним из почитателей своих.

Теперь рассеян он по сотне городов

И отдан незнакомым ощущеньям,

Чтоб счастье обрести в иных лесах,

И быть наказаным по коду чести чужеземцев.

Слова умершего

Теперь воплощены в наитие живущих.

Но в шуме и значительности Завтра,

Где в залах Биржи брокеры ревут, как звери,

Где бедняки так свыклись со страданьем,

И каждый, в клетке самого себя, почти уверен в собственной свободе,

Об этом дне припомнит тысяча-другая,

Как чем-то необычный в жизни день.

О, всем согласно измерительным приборам,

День его смерти был и холоден, и мрачен.

II

Ты глуп был, как и мы: все пережил твой дар;

Богатых прихожанок, физический распад,

Себя; Ирландия, сошедшая с ума, тебя низвергла в стихотворство.

Теперь в Ирландии погода и безумие ее все те же,

С поэзией в порядке все: она пребудет

В долинах своих слов, куда чиновники

не вздумают совать свой нос; она течет на юг

От пастбищ одиночества, где заняты все горем,

В сырые города, которым верим, умирая; она переживет

возникновения источник - рот.

III

Прими, Земля, достойно гостя,

Уильям Йейтс сложил здесь кости:

Упокой ирландца тут,

Выпитый стихов сосуд.

Время, что так нетерпимо

К душам смелым и невинным,

Чье недолго уваженье

К красоте телосложенья,

Чтит язык лишь, всем прощая,

кем он жив и насыщаем;

Даже трусам и убогим

Честь свою кладет под ноги.

В своем странном снисхожденье

Киплингу простит воззренья

И Клоделю, под предлогом,

тем, что пишет дивным слогом.

Ужасы во тьме витают,

Псы по всей Европе лают,

Прячась в ненависть, народ,

затаившись, что-то ждет;

Тупость расцвела на роже

В каждом встречном и прохожем.

Скованным лежит во льдах

Море жалости в глазах.

Так держать, поэт, пусть прочат

Путь твой к самой бездне ночи.

Убеди непринужденно

Жизни радоваться денно;

Вырасти на поле строф

Виноградник бранных слов.

О несчастье пой в экстазе

Горя, бедствия и грязи;

Пусть из сердца - из пустыни

Жизнь фонтаном бьет отныне.

Научи из стен темницы -

Как свободному молиться.

Февраль 1939

Гляжу я на звезды и знаю прекрасно,

Что сгинь я - они будут также бесстрастны.

Из зол, равнодушие меркнет, поверь,

Пред тем, чем страшит человек или зверь.

Что скажем мы звездам, дарующим пламя