Владимир Маяковский - Том 8. Стихотворения, поэма, очерки 1927

Я взял газету
и лег на диван.
Читаю:
   «Скучает
Молчанов Иван» * .
Не скрою, Ванечка:
скушно и нам.
И ваши стишонки —
скуки вина.
Десятый Октябрь
у всех на носу,
а вы
  ухватились
за чью-то косу.
Люби́те
   и Машу
и косы ейные.
Это
  ваше
дело семейное.
Но что нам за толк
от вашей
    от бабы?!
Получше
    стишки
писали хотя бы.
Но плох ваш роман.
И стих неказист.
Вот так
   любил бы
любой гимназист.
Вы нам обещаете,
скушный Ваня,
на случай нужды
пойти, барабаня.
Де, будет
    туман * .
И отверзнете рот
на весь
   на туман
заорете:
    — Вперед! —
Де,
  — выше взвивайте
красное знамя!
Вперед, переплетчики,
а я —
   за вами. —
Орать
   «Караул!»,
попавши в туман?
На это
   не надо
большого ума.
Сегодняшний
      день
возвеличить вам ли,
в хвосте
    у событий
о девушках мямля?!
Поэт
  настоящий
вздувает
    заранее
из искры
    неясной —
ясное знание.
   

Выходи,
    разголося́
песни,
   смех
     и галдеж,
партийный
     и беспартийный —
              вся
рабочая молодежь!
Дойди,
   комсомольской колонны вершина,
до места —
     самого сорного.
Что б не было
      ни одной
           беспризорной машины,
ни одного
     мальчугана беспризорного!
С этого
   понедельника
ни одного бездельника,
и воскресение
      и суббота
понедельничная работа.
Чините
   пути
      на субботнике!
Грузите
    вагоны порожненькие!
Сегодня —
     все плотники,
все
  железнодорожники.
Бодрей
   в ряды,
      молодежь
комсомола,
     киркой орудующего.
Сегодня
    новый
       кладешь
камень
   в здание будущего.
  

Десять прошло.
       Понимаете?
            Десять!
Как же ж
    поэтам не стараться?
Как
  на театре
      актерам не чудесить?
Как
  не литься
      лавой демонстраций?
Десять лет —
      сразу не минуют.
Десять лет —
      ужасно много!
А мы
     вспоминаем
        любую из минут.
С каждой
    минутой
        шагали в ногу.
Кто не помнит только
переулок
    Орликов?!
В семнадцатом
       из Орликова
выпускали голенькова.
А теперь
    задираю голову мою
на Запад
    и на Восток,
на Север
    и на Юг.
Солнцами
     окон
       сияет Госторг,
Ваня
     и Вася —
иди,
  одевайся!
Полдома
    на Тверской
(Газетного угол).
Всю ночь
     и день-деньской —
сквозь окошки
       вьюга.
Этот дом
     пустой
орал
  на всех:
— Гражданин,
      стой!
Руки вверх! —
Не послушал окрика, —
от тебя —
     мокренько.
Дом —
   теперь:
      огня игра.
Подходи хоть ночью ты!
Тут
  тебе
   телеграф —
сбоку почты.
Влю —
     блен
     весь —
       ма —
вмес —
      то
    пись —
      ма
к милке
   прямо
шли телеграммы.
На Кузнецком
      на мосту,
где дома *
    сейчас
       растут, —
помню,
   было:
пала
  кобыла,
а толпа
   над дохлой
голодная
    охала.
А теперь
    магазин
горит
      для разинь.
Ваня
     наряден.
Идет,
     и губа его
вся
  в шоколаде
с фабрики Бабаева.
Вечером
    и поутру,
с трубами
     и без труб —
подымал
    невозможный труд
улиц
     разрушенных
        труп.
Под скромностью
        ложной
            радость не тая,
ору
  с победителями
         голода и тьмы:
— Это —
     я!
Это —
   мы!
  

Все хочу обнять,
        да не хватит пыла, —
куда
  ни вздумаешь
        глазом повесть,
везде вспоминаешь
           то, что было,
и то,
     что есть.
От издевки
     от царёвой
глаз
  России
     был зарёван.
Мы
  прогнали государя,
по шеям
    слегка
       ударя.
И идет по свету,
       и гудит по свету,
что есть
    страна,
       а начальствов нету.
Что народ
     трудовой
           на земле
            на этой
правит сам собой
        сквозь свои советы.
Полицейским вынянчен
старый строй,
      а нынче —
описать аж
     не с кого
рожу полицейского.
Где мат
   гудел,
      где свисток сипел,
теперь —
     развежливая
           «снегирей» * манера.
Мы —
   милиционеры.
Баки паклей,
      глазки колки,
чин
  чиновной рати.
Был он
    хоть и в треуголке,
но дурак
    в квадрате.
И в быт
    в новенький
лезут
     чиновники.
Номерам
     не век низаться,
и не век
    бумажный гнет!
Гонит
   их
     организация,
гнет НОТ * .
Ложилась
     тень
      на все века
от паука-крестовика.
А где
     сегодня
      чиновники вер?
Ни чиновников,
        ни молелен.
Дети играют,
      цветет сквер,
а посредине —
      Ленин.
Кровь
   крестьян
        кулак лакал,
нынче
   сдох от скуки ж,
и теперь
    из кулака
стал он
   просто — кукиш.
Девки
   и парни,
помните о барине?
Убежал
   помещик,
раскидавши вещи.
Наши теперь
      яровые и озимь.
Сшито
   село
     на другой фасон.
Идет коллективом,
        гудит колхозом,
плюет
  на кобылу
       пылкий фордзон * .
Ну,
  а где же фабрикант?
Унесла
   времен река.
Лишь
      когда
     на шарж заглянете,
вспомните
     о фабриканте.
А фабрика
     по-новому
         железа ва́рит.
Потеет директор,
        гудит завком.
Свободный рабочий
         льет товары
в котел республики
           полным совком.
  

Были
  у папочки
дети —
   гимназистики.
На фуражке-шапочке —
серебряные листики.
В гимназию —
       рысью.
Голова —
     турнепсом.
Грузит
   белобрысую —
латынью,
     эпосом.
Вбивают
     грамматику
в голову-дуру,
мате-ма-тику
и
литературу:
«Пифагоровы штаны
на все стороны равны…» *
«Алексей,
     Гордей,
        Сергей,
Глеб,
   Матвей
       да Еремей…» *
Зубрят
   Иловайских * ,
           приклеив к носу,
про Барбароссов *
        и
        про Каноссу * .
От новых
    переносятся
         к старым векам,
перелистывают
       справа налево;
дескать,
    был
     мусью Адам,
и была
   мадам Ева.
В ухо —
    как вода,
из уха —
    как водица,
то,
 что никогда
и никому не пригодится.
В башку
    втемяшивают,
годы тратя:
«Не лепо ли
      бяше,
братие…» *
Бублики-нули.
      Единицы ле́са…
А сын
  твердит,
      дрожа осиной:
«Пой,
   о богиня,
       про гнев
           Ахиллеса,
Пелеева сына» * .
Зубрит —
     8 лет! —
         чтобы ему дорасти
до зрелости
     и
      до премудрости.
Получит
    гимназистик
аттестат-листик.
От радости —
      светится,
напьется, как медведица.
Листик
   взяв,
положит
    в шкаф,
и лежит
    в целости
аттестат зрелости.
И сказки
    про ангелов,
         которых нет,
и все,
  что задавали
        — до и от —
и все,
  что зубрили
        восемь лет, —
старательно
     забывают
         в один год.
И если
   и пишет
       — ученый и прыткий, —
то к тете,
    и только
        поздравительные открытки.
Бывшие гимназисты —
           в дороге,
              в и́збранной,
кому
  понадобился
        вздор развызубренный?!
Наши
  не сопели
       ни по каким гимназиям,
учились
    ощупью,
        по жизни лазая,
веря
  в силу
     единственной науки —
той,
  что облегчает
        человечие руки.
Дисциплина машин,
         электричество,
               пар
учат
  не хуже
     учебников и парт.
Комса́
       на фабрике
        «Красная нить»
решила
   по-новому
        нитки вить * .
Ночами
   она
     сидит над вопросом:
как лучше
     укладывать
         нитки по гроссам?
Что сделать,
     чтоб ящики
           с ниткой этой
текли
      по станку
       непрерывной лентой?
На что
   по селам
        спрос настоящий —
большой продавать
         или маленький ящик?
С трудом
     полководя
         чисел оравою,
считают
    и чертят
        рукою корявой.
Зубами
   стараются
в гранит вгрызаться,
в самую
    в «раци —
онализацию».
И вот,
   в результате
         грызенья гранита —
работы меньше
         и
        больше ниток.
Аж сам
   на комсомолию эту
серебряным
     глазом,
           моргая сквозь смету,
глядит
   пораженный
рубль сбереженный.
Остались
    от старого
           ножки да рожки,
но и сейчас
     встречается дядя
такой,
   который
       в глупой зубрежке
науки
      без толку
      долбит, как дятел.
Книга — книгой,
а мозгами
     двигай.
Отжившие
     навыки
        выгони, выстегав.
Старье —
     отвяжись!
Долой
   советских гимназистиков!
Больше —
     строящих
         живую жизнь!