Владимир Маяковский - Том 8. Стихотворения, поэма, очерки 1927

Слух идет
     бессмысленен и гадок,
трется в уши
     и сердце ёжит.
Говорят,
      что воли упадок
у нашей
   у молодежи.
Говорят,
что иной братишка,
заработавший орден,
         ныне
про вкусноты забывший ротишко
под витриной
      кривит в унынье.
Что голодным вам
        на зависть
окна лавок в бутылочном тыне,
и едят нэпачи и завы
в декабре
     арбузы и дыни.
Слух идет
     о грозном сраме,
что лишь радость
        развоскресе́нена,
комсомольцы
      лейб-гусарами
пьют
     да ноют под стих Есенина.
И доносится до нас
сквозь губы́ искривленную прорезь:
«Революция не удалась…
За что боролись?..»
И свои 18 лет
под наган подставят —
           и нет,
или горло
     впетлят в ко́ски.
И горюю я,
     как поэт,
и ругаюсь,
     как Маяковский.
Я тебе
   не стихи ору,
рифмы в этих делах
         ни при чем;
дай
  как другу
      пару рук
положить
     на твое плечо.
Знал и я,
    что значит «не есть»,
по бульварам валялся когда, —
понял я,
   что великая честь
за слова свои
      голодать.
Из-под локона,
      кепкой зави́того,
вскинь глаза,
      не грусти и не злись.
Разве есть
     чему завидовать,
если видишь вот эту слизь?
Будто рыбы на берегу —
с прежним плаваньем
         трудно расстаться им.
То царев горшок берегут,
то
 обломанный шкаф с инкрустациями.
Вы — владыки
      их душ и тела,
с вашей воли
      встречают восход.
Это —
   очень плевое дело,
если б
   революция захотела
со счетов особых отделов
эту мелочь
     списать в расход.
Но, рядясь
     в любезность наносную,
мы —
   взамен забытой Чеки *
кормим дыней и ананасною,
ихних жен
     одеваем в чулки.
И они
   за все за это,
что чулки,
     что плачено дорого,
строят нам
     дома и клозеты
и бойцов
     обучают торгу.
Что ж,
   без этого и нельзя!
Сменим их,
     гранит догрызя.
Или
  наша воля обломалась
о сегодняшнюю
         деловую малость?
Нас
  дело
    должно
      пронизать насквозь,
скуленье на мелочность
           высмей.
Сейчас
   коммуне
        ценен гвоздь,
как тезисы о коммунизме.
Над пивом
     нашим юношам ли
склонять
      свои мысли ракитовые?
Нам
  пить
    в грядущем
         все соки земли,
как чашу,
    мир запрокидывая.
  

Даже
     мерин сивый
желает
   жизни изящной
            и красивой.
Вертит
   игриво
хвостом и гривой.
Вертит всегда,
      но особо пылко —
если
  навстречу
      особа-кобылка.
Еще грациозней,
        еще капризней
стремится человечество
           к изящной жизни.
У каждого класса
        свое понятье,
особые обычаи,
         особое платье.
Рабочей рукою
      старое выжми —
посыплются фраки,
           польются фижмы.
Царь
  безмятежно
        в могилке спит…
Сбит Милюков * ,
         Керенский * сбит…
Но в быту
     походкой рачьей
пятятся многие
         к жизни фрачьей.
Отверзаю
     поэтические уста,
чтоб описать
      такого хлюста.
Запонки и пуговицы
         и спереди и сзади.
Теряются
     и отрываются
           раз десять на́ день.
В моде
   в каждой
        так положено,
что нельзя без пуговицы,
           а без головы можно.
Чтоб было
     оправдание
         для стольких запонок,
в крахмалы
     туловище
         сплошь заляпано.
На голове
     прилизанные волоса,
посредине
     пробрита
         лысая полоса.
Ноги
  давит
     узкий хром.
В день
   обмозолишься
         и станешь хром.
На всех мизинцах
        аршинные ногти.
Обломаются —
         работу не трогайте!
Для сморкания —
        пальчики,
для виду —
     платочек.
Торчит
   из карманчика
кружевной уголочек.
Толку не добьешься,
         что ни спроси —
одни «пардоны»,
        одни «мерси».
Чтоб не было
      ям
        на хилых грудя́х,
ходит,
   в петлицу
        хризантемы вкрутя.
Изящные улыбки
        настолько то́нки,
чтоб только
     виднелись
         золотые коронки.
Коси́тся на косицы —
         стрельнуть за кем? —
и пошлость
     про ландыш
           на слюнявом языке.
А
 в очереди
     венерической клиники
читает
   усердно
      «Мощи» Калинникова * .
Таким образом
      день оттрудясь,
разденет фигуру,
          не мытую отродясь.
Зевнет
   и спит,
излюблен, испит.
От хлама
    в комнате
        тесней, чем в каюте.
И это называется:
        — Живем-с в уюте! —
Лозунг:
   — В ногах у старья не ползай! —
Готов
      ежедневно
        твердить раз сто:
изящество —
     это стопроцентная польза,
удобство одежд
      и жилья простор.
  

Царя вспоминаю —
         и меркнут слова.
Дух займет,
     и если просто «главный».
А царь —
     не просто
         всему глава,
а даже —
     двуглавный.
Он сидел
    в коронном ореоле,
царь людей и птиц…
         — вот это чин! —
и как полагается
        в орлиной роли,
клюв и коготь
      на живье точил.
Точит
   да косит глаза грозны́!
Повелитель
     жизни и казны.
И свистели
     в каждом
         онемевшем месте
плетищи
      царевых манифестин.
«Мы! мы! мы!
Николай вторы́й!
двуглавый повелитель *
         России-тюрьмы
и прочей тартарары,
царь польский,
      князь финляндский,
принц эстляндский
           и барон курляндский,
издевающийся
      и днем и ночью
над Россией
        крестьянской и рабочей…
и прочее,
    и прочее,
        и прочее…»
Десять лет
прошли —
     и нет.
Память
   о прошлом
        временем гра́бится…
Головкой русея,
— вижу —
     детям
        показывает шкрабица *
комнаты
      ревмузея.
— Смотрите,
        учащие
         чистописание и черчение,
вот эта бумажка —
        царское отречение.
Я, мол,
   с моим народом —
            квиты.
Получите мандат
        без всякой волокиты.
Как приличествует
его величеству,
подписал,
     поставил исходящий номер —
и помер.
И пошел
    по небесной
         скатерти-дорожке,
оставив
   бабушкам
        ножки да рожки.
— А этот…
     не разберешься —
            стул или стол,
с балдахинчиками со всех сторон?
— Это, дети,
     называлось «престол
отечества»
     или —
        «трон».
«Плохая мебель!» —
как говорил Бебель * .
— А что это за вожжи,
         и рваты и просты́? —
Сияют дети
     с восторга и мления.
— А это, дети,
      называлось
           «бразды
правления».
Корона —
     вот этот ночной горшок,
бриллиантов пуд —
         устанешь носивши. —
И морщатся дети:
        — Нехорошо!
Кепка и мягше
      и много красивше.
Очень неудобная такая корона…
Тетя,
     а это что за ворона?
Двуглавый орел
         под номером пятым.
Поломан клюв,
      острижены когти.
Как видите,
     обе шеи помяты…
Тише, дети,
     руками не трогайте! —
И смотрят
     с удивлением
           Маньки да Ванятки
на истрепанные
         царские манатки.