Владимир Маяковский - Том 8. Стихотворения, поэма, очерки 1927

Стекались
     в рассвете
         ра́ненько-ра́ненько,
толпились по десять,
         сходились по сто́.
Зрачками глаз
      и зрачками браунингов
глядели
   из-за разведенных мостов.
И вот
      берем
     кто нож,
         кто камень,
дыша,
   крича,
      бежа.
Пугаем
   дома́,
      ощетинясь штыками,
железным обличьем ежа.
И каждое слово
      и каждую фразу,
таимую молча
      и шепотом,
выпаливаем
     сразу,
в упор,
   наотмашь,
        оптом.
— Куда
   нашу кровь
        и пот наш деваете?
Теперь усмирите!
        Чёрта!
За войны,
    за голод,
        за грязь издевательств —
мы
  требуем отчета! —
И бросили
     царскому городу
плевки
   и удары
      в морду.
И с неба
    будто
      окурок на́ пол —
ободранный орел
        подбитый пал,
и по его когтям,
      по перьям
           и по лапам
идет
  единого сменившая
           толпа.
Толпа плывет
      и вновь
         садится на́ мель,
и вновь плывет,
         русло
         меж камня вырыв.
«Вихри враждебные веют над нами…» *
«Отречемся от старого мира…» *
Знамена несут,
      несут
         и несут.
В руках,
   в сердцах
        и в петлицах — а́ло.
Но город — вперед,
            но город —
              не сыт,
но городу
     и этого мало.
Потом
   постепенно
пришла степенность…
Порозовел
     постепенно
         февраль,
и ветер стихнул резкий.
И влез
   на трон
      соглашатель и враль
под титулом:
     «Мы —
         Керенский * ».
Но мы
       ответили,
      гневом дыша:
— Обратно
     земной
        не завертится шар.
Слова
   переделаем в дело! —
И мы
     дошли,
     в Октябре заверша
то,
  что февраль не доделал.
  

Немногие помнят
        про дни про те,
как звались,
     как дрались они,
но память
    об этом
        красном дне
рабочее сердце хранит.
Когда
      капитал еще молод был
и были
   трубы пониже,
они
  развевали знамя борьбы
в своем
   французском Париже.
Надеждой
     в сердцах бедняков
               засновав,
богатых
    тревогой выев,
живого социализма
         слова
над миром
     зажглись впервые.
Весь мир буржуев
        в аплодисмент
сливал
   ладонное сальце,
когда пошли
     по дорожной тесьме
жандармы буржуев —
          версальцы * .
Не рылись
     они
      у закона в графе,
не спорили,
     воду толча.
Коммуну
    поставил к стене Галифе * ,
французский
     ихний Колчак.
Совсем ли умолкли их голоса,
навек удалось ли прикончить? —
Чтоб удостовериться,
         дамы
              в глаза
совали
   зонтика кончик.
Коммуну
    буржуй
        сжевал в аппетите
и губы
   знаменами вытер.
Лишь лозунг
     остался нам:
           «Победите!
Победите —
     или умрите!»
Версальцы,
     Париж
        оплевав свинцом,
ушли
  под шпорный бряк,
и вновь засияло
         буржуя лицо
до нашего Октября.
Рабочий класс
      и умней
         и людней.
Не сбить нас
     ни словом,
           ни плетью.
Они
  продержались
        горсточку дней —
мы
  будем
     держаться столетья.
Шелками
    их имена лепеча
над шествием
      красных масс,
сегодня
   гордость свою
         и печаль
приносим
     девятый раз.
  

Аудитория
     сыплет
        вопросы колючие,
старается озадачить
            в записочном рвении.
— Товарищ Маяковский,
           прочтите
               лучшее
ваше
     стихотворение. —
Какому
   стиху
     отдать честь?
Думаю,
   упершись в стол.
Может быть,
     это им прочесть,
а может,
    прочесть то?
Пока
  перетряхиваю
        стихотворную старь
и нем
  ждет
     зал,
газеты
   «Северный рабочий»
            секретарь
тихо
  мне
    сказал…
И гаркнул я,
     сбившись
         с поэтического тона,
громче
   иерихонских хайл:
— Товарищи!
      Рабочими
           и войсками Кантона *
взят
  Шанхай! —
Как будто
     жесть
        в ладонях мнут,
оваций сила
      росла и росла.
Пять,
     десять,
     пятнадцать минут
рукоплескал Ярославль.
Казалось,
    буря
      вёрсты крыла,
в ответ
   на все
      чемберленьи ноты
катилась в Китай, —
         и стальные рыла
отворачивали
      от Шанхая
           дредноуты.
Не приравняю
      всю
        поэтическую слякоть,
любую
   из лучших поэтических слав,
не приравняю
      к простому
           газетному факту,
если
  так
   ему
     рукоплещет Ярославль.
О, есть ли
     привязанность
           большей силищи,
чем солидарность,
        прессующая
              рабочий улей?!
Рукоплещи, ярославец,
         маслобой и текстильщик,
незнаемым
     и родным
         китайским кули * !
  

Рынок
   требует
      любовные стихозы.
Стихи о революции?
         на кой они черт!
Их смотрит
     какой-то
         испанец «Хо́зе» —
Дон Хоз-Расчет.
Мал почет,
     и бюджет наш тесен.
Да еще
   в довершенье —
           промежду нас —
нет
  ни одной
      хорошенькой поэтессы,
чтоб привлекала
        начальственный глаз.
Поэта
   теснят
      опереточные дивы,
теснит
   киношный
        размалеванный лист.
— Мы, мол, массой,
         мы коллективом.
А вы кто?
     Кустарь-индивидуалист!
Город требует
      зрелищ и мяса.
Что вы там творите
        в муках родо́в?
Вы
  непонятны
      широким массам
и их представителям
         из первых рядов.
Люди заработали —
         дайте, чтоб потратили.
Народ
   на нас
      напирает густ.
Бросьте ваши штучки,
         товарищи
              изобретатели
каких-то
    новых,
      грядущих искусств. —
Щеголяет Толстой,
         в истории ряженый,
лезет,
   напирает
        со своей императрицей * .
— Тьфу на вас!
      Вот я
         так тиражный.
Любое издание
      тысяч тридцать. —
Певице,
   балерине
        хлоп да хлоп.
Чуть ли
   не над ЦИКом
         ножкой машет.
— Дескать,
     уберите
           левое барахло,
разные
   ваши
      левые марши. —
Большое-де искусство
         во все артерии
влазит,
   любые классы покоря.
Довольно!
     В совмещанском партере
Леф *
  не раскидает свои якоря.
Время! —
     Судья единственный ты мне.
Пусть
  «сегодня»
      подымает
           непризнающий вой.
Я
 заявляю ему
      от имени
твоего и моего:
— Я чту
   искусство,
        наполняющее кассы.
Но стих
   раструбливающий
              октябрьский гул,
но стих,
   бьющий
        оружием класса, —
мы не продадим
          ни за какую деньгу.