Василий Бетаки - За полвека

лимонного цвета, а ниже — зелёно-восковая листва,

на ставнях лавочек черно-зелёные резкие тени,

а изгороди бурые, оранжевые, но свет уже такой спелый, что и трава

и стены домов, и даже петух, идущий через двор

походкой вельможи, сверкают ярко и богато,

а маяк уже загорелся и лампочки за окнами, и засиял изнутри собор,

а рыбаки, как на открытке, становятся силуэтами на фоне заката,

воздух переполнен мощным запахом: хлеба пекутся,

и когда гул москитов становится всё слышнее,

когда резче углубляются колеи на дороге, а лица,

которые я всё больше люблю, углубляются и, слегка темнея,

поворачиваются в сторону сумерек под листвой кокоса, -

всё в мире становится темносиним, только море не угасает, пока

не прочертит небо с юга на север косо

последний самолёт — два цветных огонька.

И ночь настаёт, и звёзды появляются, где им велено,

на краю моря, очерчивая контуры вечности,

и вздыхает песок, а красные и зелёные огоньки

тонут там, где рождаются звёзды и светляки.

380.

После чумы — городская стена, запёкшаяся коростой мух,

Дым — амнезия ветра.

Научись, бродяга, никуда не стремиться, глянь на покой камней,

иди туда, где ни отца, чтобы его убить, нету,

ни граждан, чтоб убеждать их в чём-то,

и рефрен бурунов легче терпеть поэтому.

Теперь глаза твои — это рука дочери твоей.

Не требуй от памяти, чтобы она решала, могут ли выбирать

себе правителей мертвецы под надзором ареопага устриц, сойдя на дно;

некоторые правила поведенья ставят на них печать

молчанья, которого не нарушит никто, и только одно

существительное поясняет, как живут они вне глагольных времён

в своём белом городе, с лёгкостью отрекаясь от нас

и от всего, что мы мним основой своих трудов и тревог!

Сядь на поваленную колонну в последних лучах, озаривших Колон,

пусть врежутся в землю сведённые пальцы ног;

бабочка спокойно сядет на колено тирана;

сиди среди обкатанных волнами камней, пусть ветер ночной

подметает террасы над морем. Вот он, истинный свет: оловянное

свеченье воды, — и не сражения облаков над водой,

не чудо вспыхнувшей правды, внезапное и долгожданное,

не дожди предсказаний, — а эти отмели перед тобой,

нежные, как голос Антигоны на пустом

берегу, когда боги удаляются, удаляются, как в горах гром.

381.

МАЯКИ

Рубенс — позднее лето в цветенье ленивом,

Пуховик, где от плоти устала любовь,

И колышется жизнь, словно волны прилива,

Словно марево, в небе лишённом ветров.

Леонардо — глубины зеркальных затмений,

Где улыбками ангелов отражены,

Проявляются лишь недоступные тени

Ледниками и соснами скрытой страны.

Рембрандт — сумрак больницы, наполненной стоном,

Под гигантским распятьем в пространстве ночном,

Где молитвы и слёзы — в тумане зловонном,

Рассечённые зимним и резким лучом.

Микеланджело — страшный простор без предела,

Где повсюду Геракл перемешан с Христом,

Где в закат устремляя тяжёлое тело,

Саван пальцами рвёт исполинский фантом.

Эта ярость боксёра, бесстыдство сатира —

В красоту обративший трущобную ржавь,

Ты — великое сердце средь чванного мира,

Хилый, жёлчный Пюже — горький царь каторжан.

А Ватто — карнавал полумасок влюблённых,

Где в хрустальных подвесках играет шандал,

И сердца, как порхающий рой махаонов,

Загораясь, летят в этот ветреный бал.

Гойя — рожи старух в зазеркальном кошмаре,

Голым девочкам мерит чулки сатана,

Ведьмы в чёрном котле чей-то выкидыш варят,

И соблазном несёт от любого пятна.

Это озеро крови под зеленью елей,

Падших ангелов тайный и мрачный приют,

Это Делакруа, чьи фанфарные трели

Вздохам Вебера смолкнуть в лесу не дают.

Эти все богохульства, проклятья и крики,

Устремленье к восторгам, молитвам, слезам,

Это — эхо в глуши лабиринтов безликих,

А для смертных — божественный, тайный бальзам.

Это — крик часовых от столетья к столетью,

Зов стрелков, затерявшихся в чаще лесной,

Это — голос команды, грохочущий медью,

Это — свет маяков над стеной крепостной!

И воистину, Господи, лучший свидетель,

Что храним мы достоинство смертных людей,

Этот огненный вопль, эти волны столетий

У подножия вечной твердыни Твоей!

382.

ИЗ "НЕОКОНЧЕННОГО РОМАНА"

В немецкой маленькой пивной…

Ах, Мина-Линда, что с тобой?

Зачем тебе быть не собой

С такой черёмуховой кожей?

Ведь нежным детским голосам

Нет смысла подражать басам.

Ach, Du, mein lieber Augustin, там

Свистит на улице прохожий.

Софиенштрассе… Ах, постой:

Та комната и шкаф резной,

Диван с накидкой кружевной

И на плите фырчащий чайник,

В кистях портьеры на окне,

И "Остров мёртвых" на стене,

И пеньюар, навстречу мне

Распахнутый, как бы случайно…

Что нам за радости даны?

Саарбрюкен. Улицы темны.

Дитя проигранной войны,

Ты ничему давно не рада.

Плечом подёрнуть, соблазнять…

И вот выходишь ты опять

Себя на улице продать

Всего за плитку шоколада.

Да мне ль тебя судить? Ну, нет!

О нищем счастье нищий бред.

И если чудеса тех лет

Отыщутся когда-то после —

Их не узнают, не поймут

Но люди так ведь и живут,

А поцелуи их бредут

За ними вслед, как отсвет поздний.

Ну что мне в жизни может дать —

Постели и тела менять?

Себе всё время изменять?

Как будто смена декораций

Откроет новые края!

И словно я — опять не я,

Но будет снова тень моя

В руках похожих раздеваться…

Душе не легче, не трудней,

Миг счастья — мига не длинней.

Что ж делать с этой кучкой дней,

Что делать с этими ночами?

Там, где я жил, где умирал,

Любил… Да нет — квартировал!

Как шум проспектов, я стихал,

Как город, уходил в молчанье.

Дурацкие года, пока

Мы строим замки из песка,

Любовь мелькает и тоска,

Смешенье мыслей и агоний.

На швайку шило я менял,

Псов от волков не отличал,

И если плохо роль сыграл,

То значит — ничего не понял!

Есть в городе квартал такой,

Между казармой и рекой.

Там расцветали в час ночной,

Как цвет люцерны, груди Лолы…

Я никого не знал нежней.

В борделе меж цветных огней

Я столько раз ложился с ней

Под заиканья пианолы!

Её волос густой поток

Стекал чуть ни до самых ног…

Любой и каждый, впрочем, мог

Хоть в будни с ней, хоть в воскресенье.

Она всё занята была:

Солдата своего ждала,

Копила деньги и жила

Надеждою на возвращенье.

Полно в Саарбрюкене солдат,

А к ночи — штатские спешат: