Яков Тублин - Образ жизни

И друзья намного дружелюбней,
И жена покладистей была.
И любой, пусть даже самый будний,
День, как праздник золотой, сиял.

Было всё вчера теплей и слаже,
Но не стану прятаться в норе,
Оттого что завтра в мае даже
Будет холодней, чем в ноябре.

Уже серебрится, изнанкой сияя,
На старых деревьях листва молодая.

Мне издали машет тонкою ручкой
Моя ироничная нежная внучка.

И внуки мои — золотые ребятки —
Уже наступают на старые пятки.

На ветках, которые подрубили, —
Листва молодая зелёная в силе.

Нас время согнуло, нас годы скрутили.
Мы жили и были — мы в небо отплыли.

Пока мы в полёте до Ада и Рая,
Пусть отпоёт нас листва молодая.

Била жизнь меня то в лоб, то в темя,
То до полусмерти, то слегка.
Только вдруг совсем в глухое время
Посещала звонкая строка.

Мог, наверно, я махнуть в столицу,
А не в той провинции корпеть, —
И в среде богемной раствориться,
И в такие дали залететь!..

Но, покуролесив и немножко
Остудив фантазию свою,
Снова думал, как добыть картошку,
И одежду — как кормить семью.

С вами я, родные, — не уехал.
Улетел и снова прилетел.
Добываю хлеб в малярном цехе
(Чтоб он синим пламенем горел!)

А проснувшись под семейной крышей,
Напишу под утро двадцать строк.
Мог бы больше, дальше, глубже, выше.
Мог бы — да выходит, что не смог.

Знал Господь, каким тяжёлым грузом
Нагрузить меня, чтоб не взлетел.
Как ни странно или как ни грустно, —
Я, наверно, сам того хотел.

Жили в бедности мать и отец —
Значит, с ними и я, малец.
В предвоенные годы те
Жили в бедности, но в чистоте.

Я работал, завёл семью,
Даже крышу обрёл свою,
Но в родной для меня стране
Не судилось остаться мне.

К ней я так прикипел, привык.
Мой родной — лишь русский язык,
А другой не освоить вновь,
Как из жил не выпустить кровь.

Эх, едрит твою разъедрит,
Переломанный мой иврит,
Или даже какой иной —
Лишь от русского я хмельной.
И по-русски поют мозги.

Повзрослели чада мои,
Нарожали кучу внучат.
Стал я сыт и почти богат.

День сегодняшний увидать,
Жаль, не могут отец и мать.
Жизнь наладилась, наконец.
Жаль, что ей и самой конец.

Вместе с годами уплыло,
В дальней исчезло дали:
Ах, как давно это было —
Яблоко белый налив!

Радостей стало негусто —
Всё-таки, надобно жить.
Незабываемым хрустом
Зубы не освежить.

Май откатился куда-то,
Стужа грядёт декабря,
Льдистою глыбой горбатой
На горизонте горя.

Снежная пыль оседает,
И облетела листва,
Но молодыми садами
Жёлтая бредит трава.

Кое-что всё же осталось
Даже на этой мели,
Но что-то давно не встречалось
Мне яблочко — белый налив.

Юноша при пиджаке и галстуке,
Под червоным знаменем стою.
Что-то очень бодрое, горластое,
Что-то очень звонкое пою.

Духовой оркестр надрывается,
И горилка льётся, как вода.
А всё вместе это называется
«Светлый праздник мира и труда»

Банты кумачовые повязаны,
И вожди с портретов шлют привет.
Порошком зубным с утра намазана
Парусина праздничных штиблет.

Барабаны, как чумные, бухают,
И плывут бутылки по рукам.
Даже сам парторг в стаканы булькает,
Как перед атакой штрафникам.

И шагаю я в колонне пьяненькой,
Ошалелый, глупый, молодой.
…Это навсегда застряло в памяти —
Время между счастьем и бедой.

В твоём животе наш ребёнок живёт,
И пахнет божественно круглый живот,
А волосы пахнут ромашкой.
В том августе так полыхала гроза!
Восторг и тревога в небесных глазах
Твоих. Даже делалось страшно.

Мы вечером плыли по тихой реке —
И молния вспыхнула вдруг вдалеке,
Стремительно к нам приближаясь.
Мы чуть было не потеряли весло,
И к берегу нас на волне принесло.
А ты животом прижималась
Ко мне.

Я почувствовал это спиной —
Какая отныне забота со мной,
Какая серьёзная ноша.
Что это отныне — судьба и семья,
И если опорою буду не я,
То кто же!

С тех пор пролетели не дни, а года,
И десятилетия. Но всегда
Нести эту ношу не тяжко,
Поскольку тот запах со мною живёт:
Как пахнет божественно круглый живот,
И волосы пахнут ромашкой!

Мне отрадно этой мыслью греться:
Вот билет на теплоход возьму —
Прикачу в осеннюю Одессу.
Просто так — в Одессу, ни к кому.

Несколько глотков степного ветра
Мне напомнят ту, иную жизнь.
И ещё сто двадцать километров
По разбитой трассе потрястись.

Здесь мне каждый поворот приметен,
Долететь до Буга — ерунда.
Подо мною скрипнет мост: «Приветик!
Ты, земляк, откуда и куда?»

Воротился я к тебе из Рая,
Но уже остаться не могу.
Есть на свете край такой — Израиль,
Там — на левантийском берегу.

Я — не прогуляться и не в гости —
Прибыл на короткий срок опять.
Мне и дел всего-то: на погосте,
Рядом с мамой, молча постоять.

Побродить у старого причала
Молодых, невозвратимых дней.
Покурить на берегу Печали,
Над рекой былой Любви моей.

Остановился, тяжело дыша —
Пришло богатство,
Но ушла душа.

Рассвет забрезжил —
Некому светить.
Откупорил вино —
Да не с кем пить.

Хоть ангела,
Хоть чёрта попроси:
Любовь пришла —
Да не осталось сил.

Есть дом,
Да только некому в дому
Жить.
И невыносимо самому.

И крылья есть —
Да некуда лететь.
И голос —
Да желанья нету петь.

И трубы медью звонкою трубят —
О том, что победил ты сам себя.
А о победе главной всё равно
Тебе узнать при жизни не дано.

Я умер весною, на тихом закате,
Двадцатого мая в девятой палате.

В больничном дворе, под акацией белой
Огромные розы кроваво алели;
Мохнатые пчёлы носили добычу,
Над крышею небо свистело по-птичьи.

Но я их не видел, но я их не слышал:
Душа отлетала всё выше и выше.
Душа где-то более суток летала,
А сердце зачем-то тихонько стучало.