Яков Тублин - Образ жизни

Всё же кажется мне: безусловно я прав,
Что не покупаю бумажных отрав,
Предпочтя этим страхам и сказкам
Развороты небесной раскраски.

И в кармане останется всё же деньга —
Мне она пригодится в теченье денька:
Если пивом согрею я душу —
Божьей заповеди не нарушу.

Жёлтым сплетням, кровавым вендеттам
Предпочту росный воздух рассвета,
Предпочту на осеннее небо глазеть.

Как прекрасно, что я не читаю газет!

Мы выросли под знаменем Прокруста:
Кто не дорос,
А кто — наоборот.
Ещё в ушах визжит пила,
И хрусты
Костей,
которые
на части рвёт.

Ещё пока не смолкли эти трубы,
Они зовут Его короновать.
Кто вырос слишком,
Тех слегка подрубим.
Кто не дорос — растянем.
На кровать —
Не по размеру —
Всё равно уложим.
И будешь там как миленький лежать.
Подгримируем, коль не вышел рожей —
Такая это точная кровать.

Она тебя когда-нибудь обнимет
Объятием последним навсегда.

…Мы жили под Прокрустами,
Под ними
Уходим постепенно в никуда.
Прощай, Земля —
Моя родная матерь!
Мы более не встретимся с тобой.
Ты мне была прокрустовой кроватью,
Прокрустовой любовью,
И — судьбой.

А это, кроме шуток,
Что скоро грянет бой.
Осталось двое суток
До Третьей мировой.

Он вождь или мошенник,
Разбойник — что с того?
Мы все — его мишени,
Заложники его.

Железная проказа,
Химический туман.
А мы, в противогазах —
Подобья обезьян.

Злодейскою отравой
Уже нас извели.
И встали дыбом травы
На голове Земли.

Есть повод, цель и принцип.
Кто здесь герой, кто плут?
Морские пехотинцы
В последний бой идут.

А всё это придумал
За весь двадцатый век,
Разумный и безумный,
Животный — Человек.

На исходе кроваво-жестокого века
Это я задохнулся в девятом отсеке.
Только не потому, что торпедой ударен, —
Потому, что мой царь так преступно бездарен.

Плачет матушка бедная где-то под Лугой —
Оттого, что на троне российском ворюги.
И причина трагичного инцидента
Только в том, что паханы идут в президенты.

Водонепроницаема переборка.
Но покуда в Кремле продолжались разборки,
Я сдыхал в вашем грёбаном трижды отсеке —
И проклятья вам шлю, задыхаясь навеки.

И в последней, предсмертной, безвыходной пене
Посылаю вас всех на понятной вам фене!

Воды Баренца пусть отпоют меня тихо —
Я свободен теперь от российского лиха.
И, не зная отныне позора и страха,
Посылаю Отчизну родимую на…

За то, что были слишком гордыми,
Шумели над дорожной пылью,
Деревьям отрубили головы
И руки им укоротили.

Но корни их теперь упрочены,
И ветер листьев не касается.
А главное — они от прочего
Ничем пока не отличаются.

Ни даже от столба бетонного,
Ни даже от забора белого,
И ни от камня многотонного,
И ни от тротуара серого.

И стала улица пугливою,
Как будто разума лишается.
Но только птахи сиротливые
В их смерть поверить не решаются.

С кем попало говорить не хочется,
С кем придётся пить невмоготу.
Помолчим с тобою, Одиночество.
Перетерпим эту немоту.

Вдруг на дороге встанет стена,
Вздыбится диким мустангом:
В каждом Раю — свой Сатана,
Но в каждом Аду — свой Ангел.

Согреемся одним огнём,
К одним ветвям протянем руки.
И рассмеёмся при разлуке,
А встретимся — тогда всплакнём.

Каждый наступивший день — как награда;
Круг всё уже и пространство пустей.
Нет хороших новостей — и не надо,
Лишь бы не было плохих новостей.

Не жду ни пониманья, ни участья,
Надеюсь на терпение своё.
До Истины нет силы достучаться —
Но можно домолчаться до неё.

Не подобострастный, не благоговейный,
Я, признаться честно, слишком был идейный.
И довольно часто, и довольно долго
Мучался избытком гиперчувства долга.

За мою за верность, преданность и честность
Схлопотал расплату — полную безвестность.
И никто не видит, и никто не слышит,
Что я многих тоньше, голосистей, выше.

И никто на свете так и не узнает,
Где душа поэта по ночам летает.
И что с нею было, и что с нею стало,
Оттого, наверно, что не там летала…

В безумном мире, где бушуют страсти,
И где никто не слышит никого,
Подайте, братцы, мне ломоть участья,
Краюшечку сочувствия всего.

Подайте мне на пять копеек веры,
Внимания подайте двадцать грамм,
И теплоты хотя бы четверть меры.
Ей-богу всё с процентами отдам.

Терпение моё на ладан дышит,
И я последним пламенем горю.
Куда же вы?
Постойте!
Нет, не слышат.
Сам виноват, что тихо говорю…

Кому он нужен — мой заумный стих?
Сижу один. Скамейка на двоих.

Сижу и никуда не тороплюсь.
Израиль отодвинулись и Русь.

А Украина, где родился я,
Уже давно — не родина моя.

О поле моё горького пути!
Куда-нибудь меня перекати.

Но умер ветер мой. Моя волна
Остановилась. Думает она:
В каком ей направлении катить,
Зачем на гребне шелуху крутить.

Бьёт в сердце истощённое прибой.
Как трудно всё же быть самим собой!
Осмыслить самого себя, и их…

Один я — на скамейке для двоих.

Чем душу всё-таки согреть?…
Нет сил ни жить, ни умереть,
Нет сил кричать,
Нет сил молчать,
Дела пустяшные кончать.

Дать газу — и по тормозам.
Молчать и слушать.
И слепнут тяжело глаза,
И глохнут уши.

Какая вывеска лица
У «обаяшки-подлеца» —
Артиста-мима.
А я прикинусь дураком,
Слезу сухую кулаком,
И — дальше, мимо.

Ведь были голос и рука,
Свой берег, и своя река.
Ведь были, были!
Но только тусклое окно
Осталось у меня одно!
Под ржавой пылью.
И больно сквозь него смотреть.

Нет сил — ни жить, ни умереть.