Виктор Гюго - Том 12. Стихотворения

По барину — слуга, по нравам — и закон;
Империя — сплошной блистающий притон;
Презренье хлопает в ладоши: «Браво! Браво!»
Все согласовано: и камень и оправа.
Ну и коллекция! Ну, выбор! Ну, дворец!
Одним Лойола — дед, другим Бабеф — отец.
Нет, ни в Венеции не встретишь, ни в Бергамо
Столь мерзостных личин среди свистков и гама!
Где цель у общества? Кто все права поверг?
Все перевернуто изнанкою наверх.
Отброс презреннейший красуется на троне.
Тряпичники бредут в ночи, среди зловоний,
Крюки нечистые направив на сенат…
Вот власть имущие, вот все они подряд,
Что в низости живут, чтоб умереть святошей:
Вот президент палат, префект, министр — под ношей
Дел государственных томящиеся… Кто
Сей побирушка, рвань, любивший Фликото,
Сильнее, чем Шеве, — католик правоверный,
Что жил на чердаке и спал на тряпке скверной,
И целый день строчил, немыт, но горделив,
Дух псины вымокшей вокруг распространив?
Он в государственном теперь сидит совете
За тридцать тысяч в год… Другой вот на примете:
Он был бухгалтером и — жулик или вор? —
Подчистил записи. Теперь он прокурор.
Вон тот — по ярмаркам скитался с обезьяной,
А ныне — депутат. Вот тот — в рубашке рваной
Шатался шесть недель и, на носках войдя
В чужую комнату, снял тихо ключ с гвоздя
И все исподнее похитил из комода;
Описана ли где в сказаниях народа
Столь пламенная страсть до нижнего белья?
Вчера домашний вор, сегодня стал — судья.
Вон те, духовники всей шайки, если надо,
Из папы выдоят энциклику для стада.
Вон те, газетчики, хотя бы тем сильны,
Что частным образом с самим Христом дружны;
Когда они твердят, как о своей квартире,
О храме, — я готов им верить: в этом мире
Лишь им одним к лицу жить, праведно постясь,
И вовлекать святых в интимнейшую связь.
Ужиться мог бы ведь с Вейо святой Антоний!..
Вон дальше — генерал, что смотрит благосклонней,
Чем даже капеллан: откормлен он вдвойне.
Тот— плут. У этого сломали на спине
Две дюжины тростей. Взгляните на каналью:
Когда январь нас жжет как бы каленой сталью,
В опорках стоптанных и каблуков лишен,
Он мудро надевал две пары панталон,
Чьи дыры, к счастию, нигде не совпадали;
Теперь в сенате он — как некогда в подвале;
Об этом «некогда» я память сберегу…
То брюхо видите? — Опуль. Тот нос? — Аргу.
Тот поп — он даже здесь покрыт своим позором.
Бежим! История наносит с хладным взором
Ройе — удар бича, Монжи — пинок ногой.
Один плечо потер, погладил зад другой,
И ничего! Живут. Кто может их обидеть?..
И чем? А господин, привыкший ненавидеть
Свободомыслие толпы, трибун, газет,
Совсем не жаждущий себя тащить на свет, —
Доволен может быть; успех сверх ожиданий:
Сияние двора и блеск лакейской дряни,
Казалось цезарю, мир ослепят до слез,
Чтоб все смежили взор… Все затыкают нос.

Возьмем-ка Богарне и разглядим под лупой,
Сначала одного, потом со всею труппой.
Добра — ни зернышка, хотя бы напоказ!
Свирепость лишь да грязь; а человек — погас.
То, что мы тупостью душевной называем,
Прекрасно впрок идет презренным негодяям.

Вслед сброду этому тьмы простофиль идут;
Все Трибуле-шуты, все Санчо Пансы тут.
На них любой режим любую кладь навьючит
И всякой пакости сих добряков обучит.
Руфины — в мокрецах, Сеяны — без копыт,
Но как в седле тиран в сенате том сидит.
Там солдафон с судьей гремят одним оркестром:
Тот короля казнил, тот к урне шел с де Местром;
Во всех парламентах у них местечко есть;
Видавшие Мори к Сибуру могут лезть;
Им весело; они смеются трюкам старым,
Башками лысыми тряся по кулуарам;
При дяде подлые, те старики сейчас,
Во дни племянника, гнуснее во сто раз.
Сих мандаринов сонм, что в ноги пал татарам,
Спешит к ним с верностью, с любовью и с катарром,
И смотрит богдыхан, приветливо смеясь,
На одряхлевшую до слабоумья мразь.

Ликует банда! Есть чем ей развлечься ныне.
Союз, где коршуны довольны и гусыни!

Вы, августы, в сенат вносившие порой
Проекты соуса для рыбы отварной;
Ты, с шеей лебедя, властительница Нила;
Ты, Борджа, бредивший там, где вино свалило;
Ты, черных деспотов германских злобный род;
Ты, секший море Ксеркс, и неба враг — Нимрод;
Кайафа, ты, кто сплел венок терновый Правде;
Ты, Мессалины муж и Агриппины, Клавдий;
Ты, Коммод, в сонм богов введенный на земле;
Вы, Росас, Итурбид, Сулук и Ришелье;
Монахи — над умом и словом бич подъятый;
Ты, Инквизиция; вы, Звездные Палаты;
Советы Десяти; суды, где меркнет свет;
Султаны грозные — Мурад, Селим, Ахмет;
Цари из букварей — кого боятся дети,
Князья, и герцоги, и папы всех столетий,
Тираны — сплошь в крови, но боги во плоти, —
Скажите, можно ль грань, предел, рубеж найти,
Где прекращается душевное увечье:
Растленье общества и низость человечья?..

И под напев смычков вся банда в пляс пошла!
Бал в думе городской; в сенате бал-гала.
Пляшите, судьи: вам приличен танец шпаги;
Вам — полька, Фульд с Мопа, клейменые бродяги,
И ты, Персиль, чей нос — как гильотинный нож;
Потопай, Домбидо, весь дом кидая в дрожь;
Пляшите, волки; в пляс, шакалы и гиены,
Каких не знал Бюффон, — Делангли и Дюпены;
Медведи Бустрапы, намордники надев,
Вальсируйте — Парье, Бийо, Друэн, Лебеф;
Форе и Леруа, убийцы, гряньте плясом
С Опулем-тыквою, с Мюратом толстомясым!
В Кайенне ж, в Африке, предсмертный хрип стоит;
И «Дюгеклен», понтон, ребятами набит
Десятилетними («злодеев» истребляют), —
И те, завшивлены, в чахотке погибают;
И матери, в слезах, на пышный глядя трон,
Не знают даже, где их мальчик погребен!
И вновь Сансон, палач, к нам выполз из берлоги,
И часто вечером наводят ужас дроги:
Влачатся медленно по грубой мостовой,
И что-то прыгает в корзине кровяной!..
О, дайте, дайте мне бежать на берег моря
И свежий запах волн вдыхать, вдали от горя!..
Смеется Джерси мой, свободный островок;
Стада овец в лугах; цветет веселый дрок;
Шелками белыми на скалы пена плещет;
Порой на дальний холм, где острый ветер хлещет,
Взлетит горячий конь и, гриву распустив.
Под небо ржанием кидает свой призыв!

Пора вставать! Настало завтра.
Бушует полая вода.
Плевать на их картечь и ядра.
Довольно, граждане, стыда!
Рабочие, наденьте блузы!
Ведь шли на королей французы?
Был Девяноста Третий год!
Разбейте цепь, восстаньте снова?
Ты терпишь карлика дрянного,
С титаном дравшийся народ?

Встать на хозяина и челядь! Побороть их!
Бог все-таки за нас. Попы, конечно, против, —
Лишь бог для нас закон.
Все тлен и суета пред ним, и все остынет.
Пред богом, как щенок, трясется тигр в пустыне
И на море дракон.
Одним лишь веяньем он, будто стаю птичью,
Сметает всех церквей, всех идолов величье
И святость всех икон.