Виктор Гюго - Том 13. Стихотворения

Да, этот негодяй презренен был — до слез!
Зверь! Некий маниак ему укол нанес
Булавкой; вмиг предстал из Прузия Бузирис, —
И вопли Францию заполонили, ширясь
Огонь, соски в клещах, расплавленный свинец,
Кипящая смола, страдальческий венец
Даря виновному, — все лавой мук излилось
Из той царапины, что в кратер превратилась.
И Данту не являл подобных пыток ад…

Отверженец! Земле он мерзок, точно гад;
Хохочет нагло в нем всех венценосцев свора;
«Пей!» — подает ему историк чан позора.
О, боже правый! Ночь! Небес нетленных щит!
Ужель таков закон, что ужас — грязь родит,
Что прячутся от льва в канаву у заборов
И что наследует лесному вепрю боров?

Но вот над подлецом взмахнула смерть косой;
Он отдал мраку то, что мнил своей душой.
Когда его везли под перезвон унылый
В аббатство Сен-Дени, где королей могилы,
Где рядом трус, храбрец, злодей и хам легли, —
Когда священники обильно ладан жгли,
Чтоб колесницу скрыть завесой дыма жалкой,
Все видели кругом, как лил из катафалка
Никем не жданный дождь, сквозь плотный дуб сочась,
В колеса брызгая и оскверняя грязь:
То был король, монарх, священная особа,
Что падал каплями сквозь оболочку гроба.

Живете, деспоты, весь мир вбирая в пасть!
Есть Помпадур у вас, и Дюбарри, и власть;
Смеетесь, правите; пред вами все — дугою,
Но дрожь стыда у всех за вашею спиною.
Истории не счесть творимых вами зол.
Вы умираете, — немедля ореол!
И речь надгробная, подруга лести хитрой,
Приходит во дворец, в слезах, блистая митрой,
Вручить вас господу во вздохах панихид.
От ваших подвигов епископ не бежит,
Бальзамировщики ж бегут от ваших трупов!»

И маски ропот свой струили в ночь с уступов.
Казалось, где-то там с бездонной глубиной
Зловеще шепчется полночных волн прибой.
Одна из масок, в ночь вперясь горящим оком,
Вскричала:

«Север, юг и вы, закат с востоком,
Где солнце день за днем свой совершает путь, —
Глядите: короли везде! Когда ж рвануть
Великая гроза свои посмеет цепи,
Гроза скорбей и мук, томящаяся в склепе, —
Чтоб в вихре бешеном короны завертеть,
Чтобы заставить львов от ужаса реветь,
Чтоб ветром сотрясти любой дворец проклятый
И перенять себе галоп у конных статуй?
О вы, из мрамора и бронзы короли,
Пятой мертвящие все уголки земли,
Проклятье вам! Когда б, небесной бурей прянув,
Ночь разметала вас, безжалостных тиранов,
И молнийным бичом хлестала вас и жгла,
И в страхе грызли бы и рвали удила
Все кони медные, все мраморные кони,
И всех вас, деспоты, в безудержной погоне
Низвергла в бездну ту, где вечный стон звучал,
Чтоб вас навеки скрыл небесный туч обвал!»

И маска плакала, меча проклятья в дали,
Где трое всадников по-прежнему скакали;
Казалась совестью карающей она.

«Терпенье!» — прозвучал ей крик хохотуна.

И трое королей вдоль набережной темной,
Не слыша воплей тех, неслись во мрак огромный.

О, кони ярые, — как сумрачен их пыл!
Клубы дыхания не вьются вкруг удил,
И в черноте их глаз взор не блестит звездою.
Пока, холодные, безмолвной чередою
Они вдвигались вглубь унылой темноты,
Свидетельница-ночь туманные холсты
Плотнее и плотней на небо надвигала;
И дрожь могильная деревья сотрясала, —
Ладони вздетые истерзанных ветвей, —
Пока вдоль Тюильри среди нагих аллей
Шагали поступью размеренной и смелой
Два черных всадника и с ними всадник белый.

Пред ними, точно мыс, где в клочья рвется вал,
Террасы вскинутой гранитный угол встал.
Движенье тяжкое внезапно прекратилось.
Мрак тишиною стал. Прибытие свершилось.

Клубила зыбь река, одета темнотой.

О ужас! В глубине, на площади пустой,
Где статуя была, на месте, где недавно
«Любимый» высился надменно и державно,
Торчали, жуткие, в глуби небес ночных —
Два черные столба и лезвие меж них
Косоугольное, зловещее, нагое;
Пониже круг зиял, как будто слуховое
Окно, раскрытое во тьму; и тяжело
Две тучи в небесах клубились; в них число
Читалось грозное — год девяносто третий .

То эшафот стоял, не виданный на свете.

Он мрачно цепенел. За этим срубом взгляд
Уже угадывал какой-то бездны скат;
Деревья с трепетом взирали на виденье,
И ураган свое придерживал стремленье,
На смутный силуэт метнув пугливый взор.
Все было дико здесь. Чудовищный прибор,
Чернее траура и злодеянья рдяней,
Стоял загадкою на вековечной грани
Геенны и небес, в себе одном тая
И ненависти блеск, и мрак небытия!

Под нож косой ведя, там лестница вставала.
Машина страшная, казалось, пролагала
Всему живому путь к могиле мировой.
Тот пурпур, что течет дымящейся струей
На бойнях, ручейком горячим и багровым,
На черной мостовой неизъяснимым словом
Запекся меж камней: то было слово «Суд».
Казалось, что прибор, мертво торчащий тут,
Неописуемый, спокойный, безвозвратный,
Был безнадежностью построен необъятной
И возникал из мук, терзаний и руин;
Что эти два столба в пустыне, где один
Блуждает человек, раскрыв слепые очи,
Стояли некогда шлагбаумами ночи;
И мог бы острый взор в тумане гробовом
Прочесть на первом: «Власть», «Безумье» — на втором.
Круг, раскрывавшийся под сталью обагренной,
Был схож с ошейником тюремным и — с короной!
Казалось, тяжкий нож, страшилище ночей,
Был выкован из всех пресыщенных мечей,
И влил в него Ахав железо и Аттила.
Вся мощь небытия над местом этим стыла,
Сквозь облака всходя в грозящий небосвод.
Кругом Незримое свершало свой полет.
Ни крик, ни шум, ни вздох тут не звучал. Порою
(И ужас королей тем умножался вдвое)
Меж роковых столбов, венчающих помост,
Слегка редел туман, и лился трепет звезд.

И ясно было: бог, в небесные глубины
Укрывшийся, не чужд печальной той машины;
Вся тяжесть вечности легла на месте том,
И площадь мрачная была ей рубежом.

И короли прочли то слово меж камнями.

Кто мог бы зоркими их подстеречь глазами.
В миг этот роковой, тот с дрожью б разглядел,
Что бледны стали все три статуи, как мел.

Молчали всадники; и все кругом уснуло;
И если бы часы вдруг смерть перевернула,
То слышно было бы шуршание песка.

Вдруг голова всплыла; чернели два зрачка
На восковом лице; кровь из нее бежала.

Все трое вздрогнули. На рукоять кинжала
Литого пращура легла рука, дрожа;
Он голове сказал, отведавшей ножа
(Беседы дьявольской и бездна устрашилась):