Виктор Гюго - Том 13. Стихотворения

Лишь ночь сошла на мир из синего чертога,
Страж глянуть вздумал в ров и, робкий раб, тишком
К решетке прилепясь бледнеющим лицом,
В неясной глубине заметил Даниила:
Стоял он, выпрямясь, и созерцал светила,
Задумчиво глядя вглубь звездной синевы, —
А в темноте ему лизали ноги львы.

Усталый, лег Вооз у своего гумна.
Весь день работали, и он трудился тоже,
Потом обычное себе устроил ложе
У вымеренных куч отборного зерна.

Немало ячменя собрал он и пшеницы,
Но жил как праведник, хотя и был богат;
И в горнах у него не распалялся ад,
И грязи не было в воде его криницы.

Серебряным ручьем струилась борода
У старца щедрого. Коль нищенка, бывало,
Упавшие с возов колосья подбирала:
«Побольше сбросьте ей», — он говорил тогда.

Не знал кривых путей и мелочных расчетов,
Одетый в белое, как правда, полотно.
Для бедных доброе текло его зерно,
Как из открытых всем, из общих водометов.

Любил родню и слуг, работал на земле,
Копя, чтоб отдавать, хозяин бережливый.
А жены думали: «Пусть юноши красивы, —
Величье дивное у старца на челе».

Тот возвращается к первичному истоку,
Кто в вечность устремлен от преходящих дней.
Горит огонь в очах у молодых людей,
Но льется ровный свет из старческого ока.

Итак, Вооз лежал у своего гумна.
Окончен страдный день — и в сладостной истоме
Вокруг него жнецы заснули на соломе…
То было в давние, иные времена.

Израиль жил в шатрах, согласно выбирая
Судью для всех племен. Земля, еще храня
Следы каких-то ног чудовищных, со дня,
Как миновал потоп, была совсем сырая.

И как Иаков спал и как Юдифь спала,
Так ныне спал Вооз. И над скирдами хлеба
Чуть приоткрылась дверь раскинутого неба,
Чтоб греза странная на спящего сошла.

Увидел он, дивясь, как у него из чрева
Потомков длинный ряд — огромный дуб восстал.
И некий царь вещал внизу под сенью древа,
И некий бог вверху в мученьях умирал.

Но голосом души в смятенье и в испуге
Вооз шептал: «Увы! Обманчив сонный бред.
Я прожил более восьмидесяти лет
И сына не имел, и нет моей подруги.

От ложа мужнего ты взял ее, творец,
И на твоем она теперь почиет ложе.
Но, разлученные, мы с нею слиты все же:
Она во мне жива, а я почти мертвец.

Потомство от меня? Ужель поверю бреду?
С мечтой о сыновьях проститься мне пора.
Да, юность нам дарит чудесные утра,
Из ночи день встает и празднует победу

Но вот я одинок, мой вечер подошел,
И, старец, я дрожу, как зимняя береза.
К могиле клонится теперь душа Вооза,
Как тянется к ручью на водопое вол».

Так говорил Вооз, и в небосвод полночный
Незрячий взор его был смутно устремлен.
Как розы под собой не видит ясень мощный,
У ног своих жены еще не чуял он.

Пока Вооз дремал, совсем неподалеку
Моавитянка Руфь легла, открывши грудь,
И сладко маялась, и не могла уснуть,
И с тайным трепетом ждала лучей востока.

Вооз не знал, что Руфь у ног его легла,
А Руфь не ведала, какой послужит цели.
Отрадно и свежо дышали асфодели;
По призрачным холмам текла ночная мгла.

И ночь была — как ночь таинственного брака;
Летящих ангелов в ней узнавался след:
Казалось иногда — голубоватый свет,
Похожий на крыло, выскальзывал из мрака.

Дыханье спящего сливалось в темноте
С журчаньем родников, глухим, едва заметным.
Царила тишина. То было ранним летом,
И лилии цвели на каждой высоте.

Он спал. Она ждала и грезила. По склонам
Порою звякали бубенчики скота;
С небес великая сходила доброта;
В такое время львы спускаются к затонам.

И спал далекий Ур, и спал Еримадеф;
Сверкали искры звезд, а полумесяц нежный
И тонкий пламенел на пажити безбрежной.
И, в неподвижности бессонной замерев,

Моавитянка Руфь об этом вечном диве
На миг задумалась: какой небесный жнец
Работал здесь, устал и бросил под конец
Блестящий этот серп на этой звездной ниве?

Я вами побежден, но поглядите, боги:
Я остаюсь горой, раскинувшей отроги;
Для вас я — грудою лежащий темный прах,
Но вы едва видны мне в бледных небесах.
Что ж, существуйте, пусть. Я сплю.

Вы, троглодиты,
В чьем лопотании слепые мысли скрыты,
Вы копошитесь там, в неразличимой тьме,
Уже червей тая в инстинктах и в уме.
Вы пресмыкаетесь перед могильной пастью,
Но знайте, что сродни молитва соучастью;
Что ж вам жалеть меня? Добыча ям глухих —
Дрожите, жалкие, но за себя одних!

А что Венера там, с глазами девки пьяной,
Глупец кровавый Марс и злобная Диана
Смеются надо мной иль хмуро морщат бровь;
Что в небесах моих, где сумрак был, не кровь,
Теперь Олимп торчит, ничтожный сгусток тени,
Готовясь к подвигам распутств и преступлений,
И верит, будто Пан, великий Пан, — сражен;
Что сам Юпитер, туп, громами восхищен,
Дал волю молниям, свободу аквилонам
И глупого орла пустил летать над троном, —
До этой суеты какое дело мне,
Чей превосходит рост морскую глубь втройне?
О люди, мне смешны боязни вашей путы;
Все эти божества лишь выскочки и плуты;
Ах, эта чернь, кого богами чтите вы,
Разбойничала лишь средь звездной синевы,
И горы, и леса, и тихие долины, —
Все ими растлено с подножья до вершины.
Мне это ведомо и, пав и недвижим,
Величьем гибели я все ж мешаю им!
О нет, я не боюсь! На их наскок единый
Ответить я готов грохочущей лавиной!
Зову ворами их, укравшими весь свет,
И не хочу и знать — приятно им иль нет!

Вам, люди, кажется, что боги в вечной злобе
Меня, грозящего, навек замкнули в гробе, —
Пусть; я забыл, я сплю; и безразлично мне,
Юпитер молнию стремит ли в вышине.
Есть флейта у меня; бродя по горной круче,
Я оглашаю дол мелодией певучей,
А боги пусть рычат и ропщут, — не боюсь!
Кто может помышлять, что я хоть обернусь,
Хоть взгляд один метну на них с утесов горных,
Что испугаюсь я в глуби лесов просторных
И хоть на миг прерву и песню и мечту,
Заслышав тяжкий гром, дробящий высоту!

Огромна Азия, чудовищна, дика;
Она на прочий мир взирает свысока,
И ей люба земля под темной ночи кровом.
Она всегда была под деспотом суровым,
Который правил мглой подвластных мрачных стран.
Здесь — Киммерия, там — британский злой туман,
Суровая зима и ледников лавины,
В забытых небесах безвестные вершины,
Простор безбрежных тундр под кровом снежных вьюг,
Песками страшными засыпан знойный юг;
Род человеческий в пустынной мгле затерян.
Дофрины высоки, Кавказ никем не мерян,
И Фулу дальнюю объемлет океан;
Как тигр, давящий лань, гнетет ее вулкан.
У полюса, где вран вещает хриплым зовом,
Оркад архипелаг лежит пятном суровым,
И мрачный океан, холодный и немой,
Катит свои валы, окутанные тьмой.
И целый мир гнетет Азийская корона:
Ее могуществу неведомы препоны,
Она — владычица всех стран и всех морей;
Во мгле сокрыто все, что не подвластно ей,
В пустынности песков, во власти аквилонов,
Пароды стонут все в тисках ее законов
Или дрожат в снегах, под гнетом вьюжных туч.
Тревожит Азию один лишь светлый луч —
Эллада! Если он окрепнет и воспрянет, —
И в мире сумрачном светлей и легче станет.
Трепещет Азия при мысли страшной той,
И Тьма спешит гасить луч Света золотой.