Виктор Гюго - Том 13. Стихотворения

Едва забрезжит день, я расстаюсь с постелью,
Разбуженный зарей, веселой птичьей трелью,
Порывом ветерка или шуршаньем ив,
И сразу же берусь за труд, опередив
Семью рабочего, чей дом — через дорогу.

Уходит ночь, и мрак редеет понемногу;
И я ищу меж звезд любимую звезду,
Хожу по комнате, и думаю, и жду
Рожденья замысла и появленья солнца.
Чернильница стоит у самого оконца,
Распахнутого в сад, увитого кругом
Росистым сумрачным разросшимся плющом.
И на мое лицо ложится тень густая,
И я пишу, перо о листья отирая.

Как призрак, высится огромное страданье
Над мирозданием; в таинственном молчанье,
В глухой безмерности тоскливый рвется крик.
И кроткая жена, и сгорбленный старик,
Повсюду — в тропиках, в пустынных льдах и в шхерах,
В Париже, в Лондоне — грохочущих пещерах, —
Блестящий капитан, ведущий в битву полк,
Оборванный бедняк, богач, одетый в шелк,
Преступник в кандалах, измученная жница,
Терновник, где, шипя, гадюка шевелится,
Те, кто твердят: «Люби!», те, кто твердят: «Молись!»,
Коралловый атолл, и пик, взлетевший ввысь,
Шумящий водопад, и сталь косы звенящей,
И тигр, готовящий прыжок во мраке чащи,
И птица, что в гнезде, нахохлившись, сидит,
Корабль и тайный риф, тростинка и гранит,
Те, кто повержены, и те, кто повергают,
На горестной земле невольно повторяют —
И даже рой детей, и даже круг невест —
Отчаянья немой и безнадежный жест!

Известен ты иль нет, велик ты или мал, —
Но если в творчестве всю душу изливал,
То знакам, — что и ты и я — мы все чертили
На свитках золотых, как сладостный Вергилий,
В железных библиях, как величавый Дант, —
И плоти нашей пыл и пламень сердца дан.
Ведь книга и поэт, создатель и творенье,
Всегда в мучительном и тесном единенье,
И наше детище так полно в нас живет,
В крови у нас бурлит и слезы наши льет,
Так чувствуем его глубоко с нами слитым,
Что в первый раз, когда в театре, всем открытом,
Прославленная Марс, Фирмен и Жоанни
Для нашей публики сыграли «Эрнани»,
Мой дух стыдливостью смутился оскорбленной.
До этого во мгле, звездами озаренной,
Бандит и донья Соль, в лесу поющий рог,
Руй, Карлос — были все мечтой, с которой мог
Я в творческом бреду непостижимо слиться.
Я слышал речи их и ясно видел лица,
В священном трепете живя среди теней,
Блуждающих в душе взволнованной моей.
Нашествие толпы казалось мне изменой.
Когда услышал я, томясь один за сценой,
Как машинисту был короткий дан приказ —
И все скрывавшая завеса поднялась, —
Мне вдруг почудилось, что всем из зала видно:
Здесь тайное души обнажено бесстыдно.

Как всюду, о пришельце новом
Здесь говорят: «Откуда он?»
Изгнанья холодом суровым
Я все сильнее окружен.
Не вижу родины далекой.
На смену радости высокой
Пришли надолго дни тоски.
Уже меня зовет могила,
Душа усталая застыла,
И снег ложится на виски.

Как! Отрицаешь ты души существованье?
Но это — луч зари! Но это — солнца свет!
Способен лишь слепой сказать, что солнца нет.

Душа — везде: она — и стон, и вопль, и слово,
Она — мысль мудреца, она — экстаз святого.
Когда исполненный достоинства Катон
Был непоколебим; когда, как гром, Дантон
С трибуны прогремел: «Ужасен гнев народный!
Страшитесь, деспоты, проснулся лев голодный!
Час Революции пробил — и пал король!»
Когда встал Цицерон и произнес: «Доколь
Ты будешь истощать терпенье, Каталина?»
Когда у Иова страдания лавина
Крик возмущения исторгла из груди:
«Я стражду, господи! Довольно! Пощади!» —
То все они в ночи, над миром вставшей глухо,
Свой прочертили след, как метеоры духа.

Все в этом городе застыло, одряхлело;
Он — словно старое, бесчувственное тело,
Где жар души остыл, угас огонь ума.
Брюзгливо хмурятся надменные дома,
Окраска их давно слиняла и поблекла;
Блестя, как слизняки, подмигивают стекла,
Встречая путника гримасою кривой;
Ступеньки — в трещинах и поросли травой;
Проказа плесени — на ветхой штукатурке;
В глубоких нишах стен попрятались фигурки
В камзолах, с брыжами, по моде давних лет;
Тут — вычурный фронтон, там — башни силуэт;
Как ручки у корзин, согнулись арок дуги.
Убогие дворцы! Роскошные лачуги!
Упадок, нищета — они всего видней
В ужасной наготе играющих детей.
Десяток жалких лип, уродливых и старых,
Огромные замки на каменных амбарах,
Порталы мрачные, где на цепях внутри,
Как мертвые тела, повисли фонари,
На редких вывесках готические буквы —
Вот в этом городе что видите вокруг вы.
Вам днем не по себе и жутко в поздний час.
Вы здесь встречаете все тех же всякий раз
Старух и стариков, зловещих и нелепых.
В унылых логовах, в заброшенных вертепах,
Где время, кажется, свой прекратило бег,
Брюзжит и злобится от нас ушедший век.

Над морем высится, дубами окаймленный,
Гранитный остров мой, где, родины лишенный,
Я свой приют обрел.
Отважно он отпор дает ветрам холодным;
Ночует здесь гроза, как вождь в шатре походном,
Как на скале орел.

Я полюбил тебя, друг верный и суровый!
Как часто я смотрел на горизонт свинцовый,
На бурный океан,
И думал я: мое да будет погребенье
Тут, в хаосе камней, тут, где в ожесточенье
Бушует ураган.

Но нынче я узнал: на подступах к Парижу
Идет жестокий бой. И я отсюда вижу,
Что мой Париж восстал,
Что люди там вершин бесстрашия достигли,
Что там разгневанный народ кипит, как в тигле
Расплавленный металл.

Так пусть я встречу смерть на той земле священной,
И пусть останется девизом жизни бренной,
Начертанным в веках:
«Мой дом — в краю дубов, на каменной твердыне,
А у геройских стен, венчанных лавром ныне,
Покоится мой прах».

Религии сверлят свои ходы в земле,
Чтоб солнце истины сокрыть от нас во мгле.
Во мраке ханжества мы тщетно ищем веру;
Бог создал яркий свет, поп — темную пещеру.