Вадим Шершеневич - Стихотворения и поэмы

Но ведь это не скоро.
В пепелящемся мире
Рвется сердце, как скачет по скалам от пули коза.
Мне двадцать четыре,
Только 24. А у вас такие глаза.
— Какие
Такие?
Разве зло гляжу, Дима, я?
— Нет. Золотые,
Любимые.

Хотите смеяться со мною, беспутником,
Сумевшим весну из под снега украсть?
Вы будьте мохнатым лешим, а я буду путником,
Желающим к лешему в гости попасть.
Только смотрите: будьте лешим хорошим.
Настоящим,
Шалящим!

Как хорошо, что нынче два мая,
Я ничего не понимаю!

Одному повелели: за конторкою цифрами звякай!
Другому: иконописно величай зарю!
А мне присудили:
Быть простою собакой
И собачьим нюхом набили
Ноздрю

Хорошо б еще дали борзой мне ляжки,
Я гонял бы коричневых лис по лесам,
А то так трудно быть грязной дворняжкой,
Что делать эдаким псам?!

Привыкший к огрызкам, а не к мясу и булкам,
Посетитель помоек и обжора костей,
Хвост трубою задравши, бегу переулком,
Унюхивая шаг единственной моей.

Вот так ее чуять, сквозь гул бы, сквозь шум бы!
И бежать!
Рысцою бежать!
Но видно судьба мне: у каждой тумбы
Остановиться на миг, чтобы ногу поднять.

И знаю по запаху тумбы пропревшей,
Что много таких же дворняжных собак
Уже пробегло здесь, совсем очумевши,
Ища на панели немыслимый шаг!

Звонко кричу галеркою голоса ваше имя,
Повторяю его
Партером баса моего.
Вот ладоням вашим губами моими
Присосусь, пока сердце не навзничь мертво.

Вам извидя и радый, как с необитаемого острова,
Заметящий пароходного дыма струю,
Вам хотел я так много, но глыбою хлеба черствого
Принес лишь любовь людскую
Большую Мою.

Вы примите ее и стекляшками слез во взгляде
Вызвоните дни бурые, как пережженный антрацит.
Вам любовь, — как наивный ребенок любимому дяде
Свою сломанную игрушку дарит.

И внимательный дядя знает, что это
Самое дорогое ребенок дал.
Чем же он виноват, что большего
Нету,
Что для большего
Он еще мал?!

Это вашим ладоням несу мои детские вещи:
Человечью поломанную любовь и поэтику тишь.
И сердце плачет и надеждою блещет,
Как после ливня железо крыш.

Аквариум глаза. Зрачок рыбешкой золотой.
На белом Эльбрусе глетчерная круть.
На небосклон белков зрачок луною
Стосвечной лампочкой ввернуть.

Огромный снегом занесенный площадь
И пешеход зрачка весь набекрень и ниц.
В лохани глаз белье полощет
Бархаты щек подместь бы щеткою ресниц.

Маки зрачка на бельмах волн качайся!
Мол носа расшибет прибой высоких щек!
Два глáза пара темных вальса
Синдетиконом томности склеен зрачок.

Раскрылся портсигар сквозь вширь ресницы
Где две упругих незажженных папирос,
Глаза стаканы молока. В них распуститься
Зрачку как сахару под ураган волос.

Глазá страницей белой, где две кляксы
Иль паровоз в поля белков орет,
Зрачки блестят, начищенные ваксой
Зрачки вокзал в веселое вперед.

Знаю. Да. Это жизнь ваша, словно январская стужа,
Вас промерзла на улицах снегом крутящихся дней.
Вы ко мне ворвались, отирая замерзшие уши,
И присели к камину души, розовевшей теплынью своей.

И любовь мою залпом, как чашку горячего чая,
От которой всклублялись мои поцелуи, как пар,
Словно чашку горячего чая,
Выпили, не замечая,
Что угаром рыдал золотой самовар.

Обожглись и согрелись,
Ваши щеки победам
Зазвенели восточною первой зарей.
Вы согрелись.
Готовы болтать вы со мной!
Так послушайте: мне этот холод неведом,
Но порой,
Я расплавлен духотой,
Духотой.

И тогда, прогрустневший и тихозаботный,
И в Евангелье женских ресниц увлеком.
Из звенящего тела, как из чашки, пью чай мой холодный,
Неторопливо, глоток за глотком.

Этот чай утоляющий, будто нежное слово,
Этот чай цвета ваших кудрей он, и в нем
Узкой струйкою сахара — сладость былого,
И, как запах духов ваших, грезящий ром.

В обвязанной веревкой переулков столице,
В столице,
Покрытой серой оберткой снегов,
Копошатся ночные лица
Черным храпом карет и шагов.
На страницах
Улиц, переплетенных в каменные зданья
Как названье,
Золотели буквы окна,
Вы тихо расслышали смешное рыданье
Мутной души, просветлевшей до дна.

…Не верила ни словам, ни метроному сердца,
Этой скомканной белке, отданной колесу!..
— Не верится?!
В хрупкой раковине женщины всего шума радости не унесу!

Конечно, нелепо, что песчаные отмели
Вашей души истормошил ураган,
Который нечаянно
Случайно
Подняли
Заморозки чужих и северных стран.
Июльская женщина, одетая январкой!
На лице монограммой глаза блестят.
Пусть подъезд нам будет триумфальной аркой,
А звоном колоколов зазвеневший взгляд!
В темноте колибри папиросы,
После января перед июлем нужна вера в май!
Бессильно свисло острие вопроса…
Прощай, Удалившаяся.

Это я набросал вам тысячи
Слов нежных, как пушистые ковры на тахтах,
И жду пока сумрак высечет
Ваш силуэт на этих коврах.

Я жду. Ждет и мрак. Мне смеется.
Это я. Только я. И лишь
Мое сердце бьется,
Юлит и бьется,
В мышеловке ребер красная мышь.

Ах, из пены каких-то звонков и материй,
В засевающих волнах лифта невдруг,
Чу! взлетели в сквозняк распахнуться двери,
Надушить вашим смехом порог и вокруг.

Это я протянул к вам руки большие,
Мои длинные руки вперед
И вперед,
Как вековые
Веки Вия,
Как копье
Свое
Дон-Кихот.

Вы качнулись и волосы ржавые двинуться
Не сумели, застыв, измедузив анфас.
Пусть другим это пробило только одиннадцать,
Для меня командором шагает двенадцатый час.

Разве берег и буря? Уж не слышу ли гром я?
Не косою ли молний скошена ночь?
Подкатываются волны, как к горлу комья,
Нагибается профиль меня изнемочь.

Это с бедер купальщиц или с окон стекает?
И что это? Дождь? Иль вода? А сквозь мех
Этой тьмы две строки ваших губ выступают,
И рифмой коварной картавый ваш смех.