Георгий Шенгели - Собрание стихотворений

Белый дом, большой и ровный,
Над ракушечною дюной.
В чисто вымытые окна
Бьется ветер и закат.
Посредине дверь открыта
На балкон полуаршинный,
И в гостиной старой люстры
Блекло блещут хрустали.
Целый день брожу по дюне,
Целый день гляжу на окна:
Я из окон этих слышал
Медной скрипки медный звук.
Неужели та старуха
В кружевной, в крутой наколке
Ревматической рукою
Заставляет петь смычок?
Неужели в старом сердце
Вместо помыслов о гробе
Есть такая буря скорби,
Сумасшедшей страсти взмыв?
Неужели Страдиварий
Палисандровою скрипкой
Перевесил гроб дубовый
На решающих весах?
Тишина в тяжелом доме.
Гуще ветер в небе темном.
Дробной галькой сыплет море, –
И такая пустота!
Поменяться бы судьбою,
Холод свой отдать за старость,
За клокочущую скрипку,
За бунтующую боль!

Вон — девочка пучок пурпурных листьев
Приладила к виску и убегает
По ветряной, совсем пустой аллее
Туда, где синим глазом стынет пруд.
Вон — инвалид играет на кларнете, –
От клапанов, должно быть, зябнут пальцы, –
И тонкий вопль в совсем пустой аллее
С дерев сдувает алые листы.
Я был бы рад такому подаянью, –
Тебе же, друг, бумажный нужен шелест,
Да и глаза под черными очками
Торжественный не радует багрец…
А девочка… Мне было бы печально
Среди червонных безответных блесков, –
Но до любви тебе еще лет восемь,
И чей тебе бы надобен ответ?
И я кладу бедняге-музыканту
В его картуз хрустящую бумажку,
И девочке, склонившейся над прудом,
Коралловый протягиваю лист, –
Но, звонкая, она глядит сердито,
Надменную выпячивает губку
И говорит, широко, по-московски:
«Зачем? Их разве мало у меня?»

От звезд тревожным ветром тянет;
Сквозь ветер чайка промелькнет
И, точно камень, в темень канет
За фосфористой нитью вод…
И я один. И шаг за шагом
По отсыревшему песку
Влачу навстречу беглым влагам
Мою старинную тоску.
Слеза к слезе, ко влаге влага,
А к сердцу путь кратчайший — где?
Его прокладывает шпага
В освобождающей вражде!

Над моим одиноким столом
Истлевают ночные часы…
Всё, что было, что грело в былом,
Я спокойно кладу на весы.
И дрожит роковая игла,
Напряглось, как струна, острие.
Неужели бы гиря смогла
Перевесить всё счастье мое?
Но бессмертен сияющий груз –
Ком из золота, меда и смол,
И под мерное пение муз
Чашка жизни ложится на стол…
Ну, так знай же, так знай же, так знай,
Что чем медленней тлеют часы,
Тем верней на мучительный рай
Указуют стрелою весы.

Стаял, точно льдинка, час,
Ночь туманом распахнулась.
Жизнь истает ломкой льдинкой,
И в туман прольется время.
Но не жаль мне ничего.
Жаль мне домика пустого,
Где в окне желтела свечка
И мерцал клеенкой столик.
Жаль мне ящерки ручной,
Что доверчиво дышала,
Разведя резные лапки,
На моей ладони твердой.
Жаль пушистое саше,
Что порою из комода
Вынимала мать, и сладко
Я вдыхал забвенный запах.
А всего больнее жаль,
Что никак я не умею
Рассказать об этих малых
Милых малостях былого…
Ломкой льдинкой тает жизнь,
И в песок уходит влага.
О, когда б песок отволгший
В гроб мне бросить не забыли!

Когда я вижу травяные скаты,
Отлогие, как женское плечо,
И чую ветер, плещущий крылами,
И запах чобра, мяты и полыни, –
Я вспоминаю золотую дюну
И прорастанье человечьих крыл…
Ивняк тугой увязан и затянут,
Как прожилки кленового листа,
И полотна промасленного слой
Его облек свистящей перепонкой.
И невысокий человек спокойно
Затягивает ремни у плеча,
Становится на гребень звонкой дюны
И, отыскав ось ветра, наклонившись,
Шагает в воздух и скользит, скользит…
Уже забыли мы Лилиенталя.

Над выкругленным лбом взлетает белый кок,
Задорно с бальным ветром споря, –
И эта седина — как снежный островок
Среди каштанового моря.
Так было с юности. Но протекли года,
Румяные сошли загары,
Метнув на грудь звезду, умчались без следа
Наполеоновы гусары.
Есть рассказать о чем! Но резв мазурки звон,
Но сине юной жженки пламя, –
И чувствует себя как будто старым он
Под боевыми сединами.
Закрасить эту прядь! Искусный куафёр
Варит канадские орехи.
Теперь та девочка не будет, кроя взор,
Откидываться в звонком смехе.
Теперь та девочка… Но в эти дни поэт,
Пьян отгремевшею войною,
В пунш обмакнув перо, чертит его портрет
Всё с той же славной сединою.
С ней блещут серебром под инеем штыки,
Березина звенит под шпорой,
И заливаются военные рожки
Сквозь ямб, раскатистый и скорый…
Прославленную прядь велел он вымыть вновь.
Гордится этим пенным грузом.
Что девочкин смешок? Что светских дам любовь,
Когда он стал любезен Музам?

Там — Фауст, Вертер, годы странствий.
Здесь — тихий Веймар, герцог, перстни,
И старость притупила рифму
И зубом пробует суставы.
А он в стакан венецианский
Кусочек шелка черный вдвинул
И рад, что лоскуток мерцает
Сквозь желтое стекло лазурью.

Вместо воздуха — мороз.
В безвоздушной глубине –
Плоский, легкий, вырезной,
Алюминиевый Кремль.
На реснице у меня
Колкий Сириус повис,
Промерцал и отвердел
Неожиданной слезой.
Ах, недобрый это знак,
Если плачешь от красы.
Это значит: в сердце нет
Никого и ничего.

В окно сиял нам полдень. Сквозь решетки
Мы видели, как в полудневном сне
Покачивались поплавками лодки,
Отсвечивая в голубой волне,
Мы слышали, как ржавый хруст лебедки
В последний раз пролился в тишине,
А на столе фигуры карт пестрели,
И мы на них рассеянно смотрели.
Нас было трое. Третий был моряк.
Носил он кортик, шрам на лбу и челку,
В его глазах мутнел веселый мрак:
Он в баккара не игрывал без толку,
Он обыграл нас и тянул коньяк,
Как то и следует морскому волку,
Но жуть брала: за мысом крепостным
Уже бледнел, бледнел и таял дым.
Да, корабли ушли невозвратимо
Вдаль от земли, в сияние, в простор,
И только лиловатый локон дыма
Указывал дорогу на Босфор,
А здесь, в солончаках степного Крыма,
Средь зимних роз на южных склонах гор
Считающая ненависть бродила
Под кожаною курткой Азраила.
Моряк зевнул лениво, из ножон,
Не торопясь, двуострый кортик вынул,
Подрезал вдруг один, другой погон
И с плеч сорвал, и резко в угол кинул,
И, не прощаясь, быстро вышел вон.
Я вымолвил: «Был человек и сгинул».
А друг в ответ: «Такой не пропадет:
И деньгам он и жизни знает счет».