Георгий Шенгели - Собрание стихотворений

Мокрая медная чашка,
Мальва крахмальная в ней,
Солнце закатное тяжко
В медь накидало огней.
Я подхожу и хмелею
Этим холодным лучом, –
Но ни о чем не жалею
И не молю ни о чем.
Я погляжу, как пылает
Мертвая слава цветка,
Как на меня наплывает
Пышности медной тоска.
И, вспомянув Македонца,
Перевернувшего шлем,
Выплесну мальву и солнце
И позабуду совсем,
Чтобы упрямо и прямо
Двинуться вновь по песку,
Чтобы незрячая яма
Мне ослепила тоску!

Ты здесь не найдешь знаменитых могил,
Куда привозили б вождей на лафете,
Где б юноша глупый слезою почтил
Лирический вымысл о нищем поэте.
Другая здесь гордость, иная мечта
Соскучилась в замкнутом издавна круге:
Здесь орден Георгия — образ креста,
Какие встречаются только на юге.
Над каждой могилою — орденский знак,
Плита перед ним — не плита, а кираса,
Чтоб ведомо было: укрылась во мрак
Особая, раз приходящая раса.
Одни из Парижа, а те из Афин,
Одни из Далмации, с Мальты другие,
Вот сын Барселоны, вот Генуи сын,
Вот имя звенит, как венец Византии.
И угль карбонара, Фанара фонарь,
Мушкеты Этерии, шпаги Вандеи
Здесь, в южной России, легли под алтарь,
На отдых последний легли в мавзолеи.
Бывает однажды в столетье пора,
Когда неудачники сходятся вместе
На службе суровой чужого двора
Мечтать о победе и плакать о мести.
И крепости, флоты, заводы, порты
Родятся и крепнут присягою строгой,
Пока на кладбище не встанут кресты,
Как орден мечты над неверной дорогой…
Я, поздний потомок нездешних кровей, –
Недаром Георгий мне выбрано имя, –
Хочу я в такой же сойти мавзолей,
Таким же крестом поравняться с другими!

Я ни углов, ни потолка не вижу,
Их смыла темнота; кто говорил,
Что свет… не знаю, может быть, растенья
Растут в свету; дома растут во тьме.
Как череп раздуваются дома
От темени и от полночной думы
И раскрываются: нет темянных,
Височных нету стен: размыты мраком.
Я ни углов, ни потолка не вижу.
Лишь зеркало. Железной черноты,
Такой железной черноты не видел
Я у зеркал… Постой: об этом после.
Здесь нет окон. Пропилены в стене
Шестиугольные прозоры. В них
Сырые шумы застревают вяло:
Вдали турецкий замок, точно ковш,
Прибоя зачерпнул и томным шумом
Нещедро оделяет. Я сижу
Посередине комнаты на стуле;
Спина и спинка не в ладу, и локти
Мне не обо что опереть. Постой:
Я говорил… да, шумы застревают,
А в комнате набрякла тишина,
И от гербария отпавший лист,
Как лист капустный на исподе хлеба,
Оттиснул звук на слуховой плеве.
Все жилки шороха я помню. Лист…
Здесь хиромантия неприложима.
Хотя ведь кости черепные тоже
Покрыты густо жилками внутри, –
Но как ты ни закатывай глаза,
Увидишь не судьбу, а пятна света
И ситцевую бездну… Это что?
У стула алым зайчиком черкнуло…
А-а: на спасательном посту ракета;
Вот лопнула. Звук помню. Жилок нет,
И хиромантия неприложима…
Как я крещен? Как имя мне, когда
Я каждый день день дьявола справляю?
Не вижу ни углов, ни потолка.
Лишь зеркало… Но стой: об этом после.

«Гаснут дальней Альпухары
Золотистые края.
На призывный звон гитары
Выйди, милая моя»…
Старый
Я!..

В чане взмылено стекло,
Голубое, точно Сириус;
Он нагнулся и стекло
Чуть пригубил камышинкою.
Легкоплавкое стекло
Извлеклось текучей пленочкой;
Стеклодув подул: стекло
Округлилось хрупкой бусынкой.
Леденцовое стекло
Стало целой стаей бусынок,
И нанижется стекло
Голубым монистом девушки…
Бедный-бедный стеклодув!
Сердце тоже ведь расплавлено;
Отчего бы, стеклодув,
Не раздуть и сердце в бусынку?
И вдвигает стеклодув
В сердце острую соломинку.
Осторожно, стеклодув!
Сердце шаром раздувается.
Шар всё тоньше, стеклодув,
Стенки стали пленкой радужной.
Чем ты дышишь, стеклодув?
Из груди он воздух вытеснил.
Бедный-бедный стеклодув:
Нет мониста этой бусынке!
И до гроба стеклодув
Шаром сердца задыхается!

Каждый день я справляю день дьявола.
Увидала вчера попадья вола.
Почему бы мне рыжую рифму не бросить
В благородную платиновую проседь?

В песчаных степях ледяных
Проведена долгая насыпь.
Когда-то по ней поезда
Стальными осями скрипели.
И, прыгая гулко, вагон
В другой упирал буферами,
И пасть паровоза огнем
В беспалые шпалы дышала.
И радугою нефтяной
Струистые выплески топок
Блистали на мерзлом песке,
Его орденами даруя.
И снова метлой сторожа
За орденом орден сметали,
И вновь их должны заслужить
Работою шпалы и насыпь…
В песчаных степях ледяных
Теперь не бунтуют вагоны.
И редко отара овец
Пройдет по заржавленным рельсам.
Но в дни гробовые зимы,
В декабрьскую дикую стужу
Пройди сквозь безумный буран,
Сквозь лунную бурю пробейся.
Увидишь: седой паровоз,
Без пара, и рева, и лязга,
Тринадцать вагонов промчит,
Вагонов без тела и веса,
И в каждом вагоне в окно
Увидишь людей исступленных
И мертвенный блеск эполет,
И блеск обнажаемых сабель.
И волосы этих людей,
Как пепел, пушисты и седы,
И лица латунные их
Столетней морщиной прорыты.
Но грозных раздоров вино
Им гневом запенило губы.
И верность, и гибель презрев,
Они обнажают оружье.
То мертвые штабы летят,
Рубя палашами победу.
И шпалы с площадок они
Глазетовой кровью даруют.
А мертвый седой паровоз,
Погасшею пастью зияя,
Беззвучно глотает простор,
Глотает версту за верстою.
И вечно, и вечно они
Должны по дороге той мчаться,
Без отдыха, в ужасе, вновь
Рубя палашами победу.
А шпалы, — а тем всё равно:
Как прежде звездой нефтяною,
Так ныне они почтены
Глазетовыми орденами.

В прокуренной комнате лампа свисает медузой,
И шелковый колокол краем тугим шевелит…
Не правда ли: странное дело затеяно музой:
Воздушный утопленник новую песню творит.
В прокуренной комнате лампа свисает медузой
И вдруг надвигается — иль помутилось в глазах?
Вне призрачной комнаты миру ты будешь обузой, –
Беседуй же с музою в горьких табачных слезах.

Где полынный холм и озерцо,
На обрыве — красной глины срез,
Запрокинутое ввысь лицо,
В голубой загар небес?
Не читал тогда совсем стихов,
Складно слово молвить не умел,
А в ушах — степного ветра зов
Козьей флейтой пел и пел…