Лидия Алексеева - Горькое счастье: Собрание сочинений

И юношей, уйдя в пути морские,
В грозящий пеной океанский вал, —
Светлейший храм Заступницы Марии
С неколебимой верой призывал.

Стою и щурюсь удивленно
На блестки в тающем снегу,
И первой бабочке лимонной
Не улыбнуться не могу.

Мне было тяжко, было больно, —
Каким же чудом я полна
Весенней радости невольной,
Неотвратимой, как весна?..

Старичок и рыжий пес,
Угол улицы, киоск,

В нем по пояс, как валет,
Продавец сырых газет.

Вздув суконное плечо,
Медь считает старичок,

А газету в теплый рот
Псу вильнувшему кладет.

Так идут они домой,
Пес веселый, он хромой.

К дому короток пробег.
Сыро. Тихо. Будет снег.

Укрывая ветвями лису,
Снегиря замедляя полет,
Где-то в русском далеком лесу
Оснеженная елка растет.

Хлопья снега повисли на ней,
Словно нежные кружева,
И мерцают разливом огней
В недозволенный день Рождества.

То видение, а не забава —
Свет над миром, лежащим во зле.
И поют над ней ангелы: «Слава
В вышних Богу и мир на земле!»

Пока одни подснежники цвели
И опушились вербы серебристо,
И пахло от протаявшей земли
Еще пустынно, холодно и чисто.

Ручьями пели бывшие снега,
Земли раздетой зимние одежды,
И в эту ночь страстного четверга
Брели по мраку огоньки надежды.

Их осторожно, медленно несли
Сквозь этот мрак, еще такой печальный,
Навстречу Солнцу сердца и земли,
Навстречу близкой радости пасхальной!

Хорошо бы отстать от погони
За придуманным счастьем людским,
И остаться на солнечном склоне,
И довериться соснам моим.

Хорошо бы на теплом обрыве
Безымянной повиснуть сосной,
Чтобы время ленивей, ленивей
Облаками текло надо мной.

Чтоб веткам раздаться просторней
В чистом ветре и синем тепле,
Чтобы крепче змеистые корни
Прижимались к любимой земле.

Зелень первая чуть наметится,
Чуть побрызгает теплый дождь,
Золотистые ивы светятся
В наготе сероватых рощ.

А у пня прохладно-фарфоровый
Белый крокус тихо расцвел,
Ожидая прилета скорого
Птиц, и песен, и первых пчел.

Было жить чудеснее и проще,
Видеть солнца ранние лучи,
Темные ореховые рощи,
Горные холодные ключи.

Виноградник на холме пологом,
Буйволов неспешные стада –
Долгий день, благословенный Богом,
Данный мне однажды навсегда.

Так странно жить на свете без корней,
Перелетать легко чужие страны,
И только тайно вспоминать о ней –
Несбывшейся, жестокой и желанной.

Так я бреду – невидная почти
В чужой стране, всё тише и покорней, –
Стараясь незаметно пронести
Мои судьбой оборванные корни.

Был ли он, приснился ли когда-то,
Бело-синий город мой далекий –
Запах просмоленного каната,
Водорослей мокрых на припеке?

Серых скал нависнувшая груда,
Теплая бревенчатая пристань
И скользящий парус полногрудый,
Свежим ветром выбеленный чисто…

Веером раскинут пенный след
Той кормы, которой больше нет.

Садись-ка в лодочку воспоминаний,
Не дрогнув веслами, в себя плыви
Всё глубже, медленней — и вот сиянье
Судьбой задушенной твоей любви.

И глубже молодость, где в раннем свете
К еще не бывшему на холм бегу,
А дальше — серые рыбачьи сети
И детство теплое на берегу.

А если лодочка пристать забудет,
Уйдешь в беспамятство такое ты,
Как то, что минуло, и то, что будет,
Где повстречаются две темноты…

Дни идут так странно похожи,
Что вздохнешь — всё одно и то же.
Но на деле это обман, —
Каждый миг нам однажды дан.

И хотите верьте, не верьте –
Но равно рождение смерти.
То, что есть, его уже нет, –
Только в памяти ложный след.

Осень тише, золотистей,
Облаков округлы горы.
Просто жаль ступать на листья,
Так прекрасны их узоры.

Поднимаю темно-красный,
И табачный, и лимонный –
В хрупкой прелести напрасной
Только тленью обреченный.

Для кого рисунок четкий
И горенье красок жарких?
Для кого их лёт короткий
В золотом осеннем парке?

У чемоданов строгий вид
А мебель у стены теснится, —
И вновь соринка норовит
В моих запутаться ресницах.

И подоконник и карниз,
В окне поблекший угол крыши
Вдруг комом к горлу поднялись
И поднимаются всё выше, —

И не удержишь больше слез,
Как ни скрывай полой газетной, —
Пусть счастье здесь не удалось,
Пусть дни сменялись незаметно,

Пусть впереди иное… Ложь!
Стянув ремни на чемодане,
Ты в сердце погружаешь нож
И поворачиваешь в ране.

Смотрю в себя как в омут: отражая
Мои глаза, мерцает верхний слой,
Но дальше — дальше я себе чужая,
Заслонена молчащей глубиной.

Зачем мое сознанье — да мое ли? —
Зажглось и тлеет в чуждом существе,
Как лунный луч, как точка острой боли,
Как светлячок в полуночной траве?

И те глаза, что я зову моими,
Вдруг прикрывает это существо…
И, откликаясь на чужое имя,
Я имени не знаю своего.

Ты, родная, нечасто приходишь ко мне —
Наяву не приходишь, а только во сне.
И я счастлива этой нещедрой судьбой,
Хоть немного, обманом, побуду с тобой.
Ты приходишь спокойна, проста, весела,
И во сне я не знаю, что ты умерла.
Мы, как прежде, куда-то стремимся вдвоем,
Мы, как прежде, торопимся, едем, плывем.
И, как прежде, уходят во мглу поезда,
Но во сне я не знаю, зачем и куда.
Всё неважно в мельканьи ночной суеты,
Только радость одна моя верная — ты.
И наутро, вернувшись из милого сна,
Я вздохну, вспоминая, что снова одна.