Вера Полозкова - Непоэмание

Ты его видел, он худ, улыбчив и чернобров. Кто из нас первый слетит с

резьбы, наломает дров? Кто из нас первый проснется мертвым, придет к

другому – повесткой, бледен и нарочит? Кто на сонное «я люблю тебя»

осечется и замолчит?

Ты его видел, – он худ, графичен, молочно-бел; я летаю над ним, как

вздорная Тинкер Белл. Он обнимает меня, заводит за ухо прядь – я одно

только «я боюсь тебя потерять».

Бог пока улыбается нам, бессовестным и неистовым; кто первый придет к

другому судебным приставом? Слепым воронком, пожилым Хароном, усталым

ночным конвоем? Ну что, ребята, кого в этот раз хороним, по чью нынче

душу воем?

Костя, мальчики не должны длиться дольше месяца – а то еще жить с ними,

ждать, пока перебесятся, растить внутри их неточных клонов, рожать их в

муках; печься об этих, потом о новых, потом о внуках. Да, это, пожалуй,

правильно и естественно, разве только все ошибаются павильоном – какие

внуки могут быть у героев плохого вестерна? Дайте просто служанку –

сменить белье нам.

Костя, что с ними делать, когда они начинают виться в тебе, ветвиться;

проводочком от микрофона – а ты певица; горной тропкой – а ты все ищешь,

как выйти к людям; метастазами – нет, не будем. Давай не будем.

Костя, давай поднимем по паре, тройке, пятерке тысяч – и махнем в

Варанаси, как учит мудрый Борис Борисыч. Будем смотреть на индийских

кошек, детишек, слизней – там самый воздух дезинфицирует от всех жизней,

в том числе и текущей – тут были топи, там будет сад. Пара практикующих

Бодхисаттв.

Восстанием невооруженным – уйдем, петляя меж мин и ям; а эти все

возвратятся к женам, блядям, наркотикам, сыновьям, и будут дымом

давиться кислым, хрипеть, на секретарей крича – а мы-то нет, мы уйдем за

смыслом дорогой желтого кирпича.

Ведь смысл не в том, чтоб найти плечо, хоть чье-то, как мы у Бога

клянчим; съедать за каждым бизнес-ланчем солянку или суп-харчо, ковать

покуда горячо и отвечать «не ваше дело» на вражеское «ну ты чо». Он в

том, чтоб ночью, задрав башку – Вселенную проницать, вверх на сотню

галактик, дальше веков на дцать. Он в том, чтобы все звучало и шло

тобой, и Бог дышал тебе в ухо, явственно, как прибой. В том, что каждый

из нас запальчив, и автономен, и только сам – но священный огонь ходит

между этих вот самых пальцев, едва проводишь ему по шее и волосам.

7-8 сентября 2007 года.

Манипенни, твой мальчик, видно, неотвратим, словно рой осиный,

Кол осиновый; город пахнет то мокрой псиной,

То гнилыми арбузами; губы красятся в светло-синий

Телефонной исповедью бессильной

В дождь.

Ты думаешь, что звучишь даже боево.

Ты же просто охотник за малахитом, как у Бажова.

И хотя, Манипенни, тебя учили не брать чужого –

Объясняли так бестолково и так лажово, -

Что ты каждого принимаешь за своего.

И теперь стоишь, ждешь, в каком же месте проснется стыд.

Он бежит к тебе через три ступени,

Часто дышит от смеха, бега и нетерпенья.

Только давай без глупостей, Манипенни.

Целевая аудитория

не простит.

10 сентября 2007 года

Мой добрый Бузин, хуже нет,

Когда перестают смеяться:

Так мы комический дуэт

Из дурочки и тунеядца,

Передвижное шапито,

Массовка, творческая челядь.

А так-то, в общем, - сказ про то,

Как никогда не стоит делать,

Коли не хочешь помереть -

Не бравым командиром Щорсом,

Не где-то в Киево-Печерском,

В беленой келье - а под черствым

Тулупом, что прогнил на треть,

На лавке в парке, чтобы впредь

Все говорили - да и черт с ним,

В глаза стараясь не смотреть.

17 сентября 2007 года.

Буду реветь, криветь, у тебя же ведь

Времени нет знакомить меня с азами.

Столько рыдать – давно уже под глазами

И на щеках лицо должно проржаветь.

Буду дружна, нежна, у тебя жена,

Детки, работа, мама, и экс-, и вице-,

Столько народу против одной девицы,

Даром что атлетически сложена.

Буду Макс Фрай, let’s try, Айшварья Рай,

Втиснулись в рай, по впискам, поддельным ксивам,

Если б еще ты не был таким красивым –

Но как-то очень, - ляг да и помирай.

Буду тверда, горда, у тебя всегда

Есть для меня не более получаса –

Те, у которых вздумало получаться,

Сделались неотложными, как еда:

- «Эй, беляши, горячие беляши» -

Просто не перестанешь об этом думать.

Просто пришла судьба и сказала – ну, мать,

Вот ты теперь поди-ка

Да попляши.

25 сентября 2007 года.

Девятнадцатый стишок про Дзе

Тэмури – маленький инквизитор, не для того ли запаян в темя, с сетчаткой

слит.

Не убивает – пускает корни в височной доле, нервной системе – и муки длит.

Парализует мышцы, лишает воли и гибнет с теми, кого спасти соблаговолит.

Тэмури – риф-кораблекрушитель, за дальним мысом, за зеленеющим маяком.

Ему наплевать, что вы ему разрешите, не разрешите – он потрошитель, он

поступает со здравым смыслом, как с тем окурком – в кусты зашвыривает

щелчком.

Это вам при нем сразу нужен огнетушитель, дым коромыслом – а он не

думает ни о ком.

Тэмури – мой образок нательный, едва увидим друг друга – прыснем и

окружающих развлечем.

Он станет сварщиком из котельной, вселенским злом или Папой Римским,

комедиографом, силачом –

И мы даже выберем день отдельный, и под мартини поговорим с ним, о том,

что любим друг друга зверски –

но вновь получится

ни о чем.

27-28 сентября 2007 года.

любовь и надежда ходят поодиночке,

как будто они не одной мамы дочки,

как будто не сёстры вере, и в каждой строчке

вера шифрует для них: я тут!

но они не читают (глаза закрыты)

и, несмотря на твои заметные габариты,

вера, они же не видят тебя, и не дури ты -

они нескоро тебя найдут.

вера говорит, шевеля ноздрями,

ходит с нами, как человек зо зверями,

как не съеденный ещё капитан кук с дикарями,

в смутном предчувствии злой судьбы;

вряд ли найдётся имя бездонней,

она наяву с нами, а не на иконе, и

мы тянем к жару её ладоней

низенькие свои мохнатые лбы

Саша Маноцков

Чего полны их глазницы – пороха ли, песка ли?

Любовь и Надежда умнее Малдера или Скалли:

Они никогда меня не искали –

К ним нужно долго идти самой.

Я старшая дочь, с меня спросят гораздо строже.

Нас разлучили в детстве, но мы похожи:

Папа взял три отреза змеиной кожи

И сотворил нас на день седьмой.

Они, как и я, наделали много дряни,

Дурачатся, говорят, шевеля ноздрями,

Но сестры слепы, а я вот зря не: