Федор Сухов - Красная палата

— Дело говори!

А разве я не дело
Про нахлынувший калякаю мороз!
Истину глаголю. И не убоюся,
И не устрашуся истинных речей.
Распузыренное Никоново брюхо
Лопнуло от сатанинских калачей,
Смрадом растеклось. И от такого смрада
Псы и те воротят чуткие носы.
Пастырь… Патриарх… Он не Христово стадо —
Самого себя на небо возносил.
Государем возомнил себя, владыкой…

— Бьет лежачего.
— Лежачего не бьют!

Осужден, разоблачен, развенчан Никон.

Вас на окаянный вызываю суд!
Вас сужу,
всей вашей преисподне
Приговор неотвратимый выношу.

Не замедли, господи, сверши, исполни…

— К буйству кличет!
— Призывает к мятежу!
— Выдворить мятежника!
— Обезъязычить!
— В цепи заковать!
— Анафеме предать!

Верю, господи, не позабудешь, взыщешь,
Попранная возликует благодать!
Алчущую душу напоит живою,
Дикой ересью не тронутой водой.
Не свою — твою я выполняю волю,
Господи, не дай поникнуть головою,
Дай с антихристовой справиться ордой!
Дай испепелить себя. А пепел,
Обратится он в неустрашимый гнев…

Что пришипились? Что не куете чепи?
Аль железа нету? Наковальни нет?
Токмо пакостным воняет мотылом…

Патрис жаждет нерушимой тишины,
Кир Макарий говорит: такого дива
Даже дьявольские не являли сны.

«Доколе муки, протопоп, сии?» —
«До смерти, Марковна, до самой смерти», —
Сказал и очи опустил свои —
Скорбящие глаза мои заметил.
«Измучил, Марковна, и не себя — тебя,
Детишек неразумных обездолил».
И тут-то он, как малое дитя,
Уткнул себя в иззябшие ладони.
И всей-то, всей спиною заходил,
Всей собью, всей-то скорбью прослезился,
Как будто он на весь-то свет один
Средь неумолчного остался свиста.
Вокруг-то и свистело и драло,
Такая поносуха колотилась!
Казалось: с протопопом заодно
Весь белый свет, давным-то он давно
Пал у царя небесного в немилость.
А я-то что, я вроде в стороне,
Души моей никто не замечает, —
И тут-то он приблизился ко мне,
И тут-то протопоп воспрял очами.
«Поволоклись», — промолвил протопоп.
«Добро, Петрович, побредем помалу», —
Сказала я, и чрез сплошной сугроб
К неведомому двинулись урману,
К реке оледенелой и по ней
Недели две аль, может, три скользили,
И что ни день, печалились больней
По гибнущей по нашей по России.
Не чаяли добраться до ее
Неугасимого живого света, —
Впадало в ярость дикое зверье
От только что проложенного следа.
Скулило, голосило по ночам,
Звездой падучей пасти обжигало…
«За что, Петрович, — не могла смолчать, -
Невыносимая такая кара?» —
«Не говори-ко, Марковна, не говори,
Любая кара на земле не внове…»

Дай, матушка, облобызать твои
Святые, измозоленные ноги.
(Припадает к ногам Марковны.)

Прокопьевна, да что ты? Что с тобой?

(Подходя к раскрытому окошку.)
Иван, корету выкатит!
(Возвращаясь к Марковне.)
В карете
Прокатимся и не в Тобольск,
Себя в московском покупаем ветре.
(Выходя на улицу.)
А ветер-то, а ветер-то какой!
(Садясь в карету.)
Гони, Иван, на горы Воробьевы!
(Обращаясь к Марковне.)
Подышим, матушка, Москвой-рекой,
Речной водицей ноженьки обмоем.

На Аввакума поглядим.

К нему,
К нему и катимся, моя голуба,
В его узилище, в его тюрьму
Войду и упасу его от глума,
От поруганья упасу.

На чепь
Антихристовы слуги посадили.
И на чепи дышу. Иду не на ущерб, —
Доднесь в великой пребываю силе!
Доднесь в себе не потерял себя,
От непогоди не стемнели очи…
Аз ведаю: чем студеней земля,
Тем веселее муравеет озимь,
Рябина полыхает веселей.

А ведь она и вправду полыхает,
Во мраке холодеющих ночей
Червлеными ликует петухами,
Неугасимую благовестит зарю,
Да снидет свет небесной благодати!

Что я глаголю? Что я говорю?

Не образумятся лихие тати.
Сам царь отдался в лапы сатаны,
Антихристовы обратали слуги.
Они все слышат, и они сильны,
А мы-то немощны, а мы-то глухи.
И убоялись немощи моей,
В железо взяли, в узы заковали,
Они владыки рек земных, морей
Рябины полыхающей моей,
Ее-то устрашились ликованья!
Ее-то благовеста не смогли
Перенести всеслышащие уши…

Аз, яко божий промысел, свои
Железные воспринимаю узы.
И верую: ослобонит господь
От тяжкого греховного недуга, —
Изнемогающая в муках плоть
Родит величье страждущего духа.
Явит…
Явил, не позабыл он, нет,
Меня во тьме кромешной не оставил…
Дай припаду, мой незакатный свет,
К устам твоим греховными устами.
(Припадает к крепко запертой двери, к ее железной скобе.)

Как будто меду напился. Давно
Такого не отведывал я меда.
Совалась в щель мою, в мое окно
Малаксой опечатанная морда.
Смердящим духом стухшего смолья
Рыгала пасть лихого супостата.

Прасковьюшка, а как она, моя
Ликующая красная палата?
Егда войду в высокую, егда
Поставлю на пол ноженьку босую?
Наполненные яствами блюда,
Егда и одесную и ошуюю?
Немотствуешь, родимая? Немотствуй…
(Прислушивается к едва слышным за крепко запертой дверью торопливым шагам.)

Опять идут мучители, опять
Сухую земь копытами долбят,
Опять они, мучители, опять
По плачущему топают помосту.
Оборони, господь, и упаси,
Не дай живой души обезъязычить,
Понеже тщусь я и на небеси
Поведать, что творится на Руси —
Аз есмь ее глашатай и повытчик!
Аз есмь ее ходатай. И ниже
Сам царь меня не сдержит. И ниже
Сам сатана не остановит. Нету,
Не может быть поруганной душе
Ни царского указу, ни запрету.
(Слышит скрип тяжело открываемой двери.)

Живой ли протопоп?

Не протопоп —
Расстрига я! Мятежник я! Отлучник!
Аз, яко тать, весь во грехах утоп,
Аз яко щур из тальниковой лужни.