Яшка казанова - стихи

а у лилички рвется коса до пояса
роза красная в волосах.
мне даже глянуть на лиличку боязно,
не то, чтоб ладони лобзать.
она шагает по каждой площади,
как по красной. каблук трещит.
была бы иная, жилось бы проще мне:
семечки, сырники, щи...
а у лилички нежность руки проклятая –
пол-луны таращусь в окно
и вою. трахея забита кляпами –
глубочайшая из всех нор.
тосковать, в каждой рюмке спиртово плавиться:
кто ласкает ее – гадать.
а она – и умница, и красавица,
строптива не по годам.
стоп, машина! я – под колеса бревенчато,
но великоват для авто.
не лечится эта зараза, не лечится.
ни в этой жизни, ни в той.
а у лилички брови вразлет по-летнему,
и арбат истоптан до дыр.
в кистях грабастаю два билетика,
глотать мешает кадык.
я бросался здороваться с незнакомками,
драться с мальчиками в «пежо» –
она не пришла. циферблатик комкался.
револьвер эрекцией жег.
и потом, коробок черепной разламывая,
пуля видела наперед:
не пришла на садовое? это не главное.
на похороны-то придет.
вот и памятник. двух штанин бессилие,
в мерополитене – бюст.
а у лилички платье синее-синее.
до сих пор ослепнуть боюсь.
2001/02/06

запирает крылатку на десять висячих замков,
и выходит в каналы с намерением утопиться
он болезненно стар, что спасает от злых языков,
но отнюдь не способствует смелости броситься с пирса.

а в прохладных каютах матросов терзают цинга
и тоска по невестиным рюшам под тяжестью юбок.
он стоит на мосту, ароматом заморских сигар
подкрепляя решимость. но где-то в прохладных каютах

юнга тихо лелеет в губах капитанскую плоть.
слишком молод, чтоб спать в одиночку. на палубе жарко.
он становится сумрачен. солнце устало стекло
по Венеции сонной, на торсе его задержалось

и коротким лучом подтолкнуло. красавицы взгляд
стал последней наградой за нежность к цветущим глубинам.
он едва улыбается. в темных каютах царят
бездыханность и ласка. но солнце, что плавно убило

казанову, уходит на мягкое дно вместе с ним,
вспоминая любовниц, любовников, их ароматы,
их оргазмы, их стоны. «усни, мой любимый, усни» –
юнга шепчет. он солон. он – непобедимый романтик.
2001/02/06

я погряз в тишине, я по-черному запил,
ты умчалась к кому-то чужому на запад:
в дюссельдорф, амстердам, черт возьми, копенгаген –
пыль дорожную в пену месила ногами.
а москва принимала измученным чревом
все мои истерии, и, в целях лечебных,
наливала мне водки. тверская жалела
поворотом направо... поворотом налево...
я слонялся по городу, как сифилитик,
слушал каждое утро: болит, не болит ли
место в теле, где каждый твой локон запомнен.
я срывал занавески с окошек, запоры
с трех дверей нашей маленькой спальни. напрасно.
я анализы крови лизал от запястья
выше...выше... давился, и привкус металла
оставался на небе. густой, как сметана.
(плюс) друзья, приходившие ежевечерне,
помогали мне встать, но тугие качели
поддавались неловко. я падал, я плакал,
я твоих фотографий заплаты залапал,
заласкал, залюбил. заболел скарлатиной.
и анализы крови, и привкус противный,
и на небе московском созвездие овна:
все мне виделось только тобой, поголовно.
я примерно учился искусству тебя забывать.
2001/02/07

въезжай в близлежащий город.
входи в безымянный дом.
она боится щекотки
и в душ убегает до.
а после лежит, как самка,
и дышит порванным дном...
въезжай в близлежащий замок,
забудь безымянный дом:
прости хозяйке халатность,
просроченный счет за газ,
протри ей ладони лапой,
с ключицы слижи загар
наплюй на ее протесты,
по-женски-слабые «don't»
и горько тебе, и тесно,
забудь безымянный дом.
меняй, как монеты, кудри
и цвет прокушенных ртов
проплакан, прожжен, прокурен
и пропит. коньяк картон
оставит на стенках глотки.
забудь безымянный дом...
она снимает колготки
и в душ убегает до.
а после в борделе теплом
ты ляжешь в постель со мной
в надрезы, кровоподтеки
рубашку мою сомнешь.
и всласть пропитавшись телом,
поймешь непреклонный знак
я очень давно хотела,
чтоб ты ко мне приползла.
2001/02/08

танцуй, танцуй на моей могиле:
Ave Maria – течет латынь.
послушай же, вряд ли меня любили
так, как любила ты.
танцуй, мне приятны удары пяток
о злую землю и нервный грунт.
все еще помнятся свежие пятна,
когда встревожена грудь.
змеиной кожей посмертно таю
под каблуками. танцуй, танцуй!
оставлю для многих, но эту тайну
я с собой унесу.
твой танец бережно-подвенечен,
вдова-невеста, моя жена.
расслабься, ладони забрось на плечи –
ты слишком напряжена.
ты слишком траурна, но напрасно,
смотри, как яростно-пестр венок!
бродяг и кошек зови на праздник,
меня вспоминай вином.
я здесь, с тобой, я в воздухе пьяном:
надгробная нежность, ласковый труп.
как сладостно было бы слиться с ядом
твоих побелевших рук.
2001/02/09

в картонных домах, начиненных чужими страстями, как нежной взрывчаткой,
я тебя дожидаюсь. я съедена этим упрямством.
влюбленность томительна и горяча чрезвычайно.
не спасет даже пьянство.

одурев от любовниц, слепой казанова бредет по каналам, на трость опираясь.
я тебя дожидаюсь. я режу ладонь о секунды.
как томатная кровь, эта псевдомедовая радость,
сок тягучей цикуты.

забываю тепло и других, превращаясь в съедобного кая под сахарной пудрой.
я тебя дожидаюсь. я льдом провожу по морщинам,
мне 75, как когда-то и где-то кому-то,
и глаза очень щиплет.

в картонных домах, начиненных чужими страстями, как мальчик-тореро,
я тебя дожидаюсь. я мулету обгрызла по краю.
остается пластинка. подвластное возрасту ретро.
до тебя догораю.
2001/02/13

поцелуем молочным соединяться в скверике:
дотянуться губами и яблочным соком склеить их.
небо цвета бетона не первой свежести
с бледноватым крюком для люстры: хочется – вешайся.

ах уж мне эти все твои марочкимаечкилямочки...
как кстати по шее шарфик неутомимо-ярмарочный,
до одури красный, в глазах маячит брусничным.
в моде теперь зажигалки zippo, я всерьез опасаюсь за спички.

детство скачет по лужам и тонет бумажной лодкой.
движения стали размеренны и (оттого) неловки.
народ, привыкший daily двигаться по спирали,
вовсе не замечает, как смертельно он ранен.
в замызганном такси меня до тебя доносит радио.
о-ля-ля.
2001/02/13