Оноэ Сайсю - Из японской поэзии

Мостик дощатый —
отраженье поздней весны
в водах потока…

Туман на горах.
Дух медовый плывет над лугом —
ирисы в цвету…

Собираю хворост.
Только веточка хрустнет порой
в тиши осенней…

Осенняя ночь.
Как картина, на перегородке —
черные тени…

Роса поутру
на траве обратилась в иней
вдоль горной тропки…

Ветер подул —
и вот уже летней жары
нет и в помине…

Стреляю уток —
Какой ароматный дух в
плавнях прибрежных!..

Зеленый склон.
Вешний цвет растеряли клены —
остались листья…

О, как больно мне думать о твоем уходе!
Словно плод, созревший еще до поры цветенья,
словно семя, проросшее, еще не упав в землю,
словно лето, что вдруг сменилось весною,
Вопреки рассудку, вопреки законам природы.
О, пожалуйста, не уходи, не надо!
Этот будущий муж, отштампованный по трафарету,
И ты, с твоим почерком в завитушках…
Я готов заплакать при одной мысли
о тебе, робкой, как птичка,
о тебе, что своенравнее вихря.
О, пожалуйста, не уходи, не надо!
Как могла ты задешево продаться,
если можно так назвать твой поступок?
Как могла из Единственной и Несравненной
стать одной из десятков тысяч подобных,
что достанутся за бесценок
какому-то мужчине?!
О бесчестье, позор!
Будто полотно Тициана
с молотка ушло в «веселый квартал» Цурумаки.
Опечален ли я? Скорблю ли?
Я как будто смотрю на глоксинию в вазе,
на огромный прекрасный цветок, что ты подарила —
и цветок на глазах у меня увядает, блекнет.
Так и ты увянешь, меня покинув.
Я как будто бы слежу за птицей в небе,
провожая ее скорбным взглядом.
О, какое мучительное чувство крушенья!
Будто рухнула волна, об утес разбившись.
Это чувство — не то, что зовут любовью.
О святая Мария!
Оно иное! Иное…
Я не знаю, что это, я не знаю…
О, как больно мне думать о твоем уходе!
Как ужасно представить, что ты выйдешь замуж,
будешь выполнять прихоти какого-то мужчины!..

Марс виднеется в небе.

Что дано мне свершить?
Вновь тот самый вопрос, на который не знаю ответа.
Впрочем, разве это столь важно?
Да нет, должно быть, не важно.
Надо лишь подождать, набраться силы
и покончить со слабостью, что порождает вопросы.

Что хорошего в жизни, если все наперед в ней знаешь?
Надо жить, припадая к чистым истокам —
в чистоте правда…

Освежить бытие,
поднять голову к небосводу —
вон она, сияет над спящими домами,
над темным холмом Комагомэ.
Как же хороша эта красная планета!

Марс виднеется в небе.

Студеный ветер шуршит
стручками гледичии [18] Гледичия обыкновенная — дерево высотой 25–45 м с плодами в виде бобов в стручках длиной до 40 см. на ветках.
Бешено мечется собака в течке.
Я ступаю по осенним листьям,
миную кустарник, миную скалы.

Марс виднеется в небе.

Я не знаю,
что следует делать человеку.
Я не знаю,
к чему он должен стремиться.
Но, мне кажется,
человек должен быть един с Природой.
О, я чувствую:
человек велик, ибо в нем космос,
пустота Вселенной.
Потрясающе!
Быть Небытием мира.
Но Вселенная расширяется — и Пустота убывает…

Марс виднеется в небе.

За ним — темная бездна.
Мириады далеких миров светятся в пространстве.
Я, в отличие от средневековых пиитов,
там не вижу ангелов, разливающих сиянье, —
лишь пытаюсь уловить
могучие потоки эфира.
И такой, как он есть,
мир поистине прекрасен!

Красота неведомого все плотнее
окружает меня, окутывает, сжимает.

Марс виднеется в небе.

Бутыль сливовой наливки,
что осталась от покойной Тиэко, —
вобравшая лучи света десятилетняя густая настойка.
В чашечке играет, переливается янтарная влага.
«Вот когда-нибудь ранней весной в холодную полночь
ты нальешь себе стопку и выпьешь», — так она сказала.
И теперь я вспоминаю о ней, моей Тиэко.
Постепенно теряя рассудок, уже наверное зная,
что впереди ожидает лишь темная бездна,
Тиэко все вокруг тщательно приводила в порядок…
Семь лет безумья — и вот ее нет на свете.
Я сижу на кухне и потихоньку смакую
эту терпкую душистую сладость сливовой наливки.
Дальний рев прибоя меня не тревожит.
Для того, кто итожит жизнь, внешний мир не важен.
Вот и ветер в ночи как будто бы затихает…

Куда исчезло вчерашнее пламя?
Куда подевался вчерашний город?

На рассвете из мглы проступают
незнакомые пейзажи.

Обугленные столбы — остов моего дома,
замерший в могильной скорби.

Поседевшие струны пианино
вперемешку с покореженными кусками железа.
Рухнувшая печная труба словно встала на колени.
Рядом с ней все еще пылают
в разверзшейся дьявольской пасти
книги на полках.

Книги горели всю ночь,
вздымая языки пламени к небу.
О, что же стало со всем этим сонмом слов?!
С бесчисленными мыслями,
что взлетают ворохами искр в воздух
и опадают хлопьями пепла?!

Книги все еще горят,
уподобляясь то распустившимся розам,
то разгневанным демонам.
Прогорая, они обращаются в белесую золу, в пепел,
который, кажется, все еще дышит.
В этом пепле скорбные песни,
слова, что хочет донести не угасшее пламя
из мертвого вчера в длящееся сегодня —
для той новой любви, которой дано зародиться…

На задворках в бедном безрадостном квартале
растет хилое, тонкое деревце.
Я взыскую любви.
Ищу девушку, несчастную душою, что меня полюбит.
Вижу руки ее,
что колышутся сейчас в зеленой древесной кроне.
Там, в вышине,
исходя нежностью, они дрожат от страсти
в жажде снискать мое ответное чувство.
Я прошу подаянья на отдаленной дороге.
Сердце мое, изголодавшись,
отдает сгнившей крапивой и тухлым мясом,
источая слезы.
Сердце, взыскующее любви, безнадежно устало.
Долгое одиночество тому виною.
Это щемящее чувство, бескрайнее, как море.
В кроне хилого деревца,
выросшего на скудной почве у обочины,
мелкие листочки на ветру трепещут.