Наталья Загвоздина - Дневник. Продолжение

У вставшего Поэта под ногой
грибные шляпки...
О, Родина! И любо, и на кой
по кругу шляться

московскому? Здесь юность и итог —
поэтов встреча.
Я слышу ваш настойчивый исток
созвучий в речи.

Почти врос в землю старый дом,
прибавил тополь
в обхвате... Где-то стороной
чужбины топот...

А здесь физалиса огни,
ползут грибочки
из-под Поэтовой ноги —
руки рабочей

Художника, чей матерьял
судьба и бронза
и кто судьбы не потерял
поэта в прозе.

В Неопалимовском на праздник сердцу рай.
Там был балкон и виноград под кобальт,
и дряхлый особняк, конюшенный сарай,
и кошечка, что лапочкой – царап... Душе царап,
когда везде подкопы
под Родину, охранною подковой
хранимую столетия подряд,
покуда новый варвар не потряс.

Святая Богородица, чей куст горит и не сгорает.
Далёк Синай, а будешь начеку – Она не за горами.
И вот уже не надобно подков.
И как бы ни готовился подкоп,
Москва к Престолу первому приходит,
на беглый взгляд к бессмертью непригодна.
Но жив Неопалимовский анклав,
одетый в несгораемый оклад.

...Степной ковыль, на озере камыш —
всё будит память, всё тревожит.
Там чайка плачет, там всплакнула мышь,
рыдает озеро под вёслами... Как вожжи
натянут нерв, задетый поперёк...

Соломки подстелил бы, поберёг,
но – если б знал... На острове базар
ты помнишь птичий? Аж качнулась лодка
и вёсла заработали в пазах...
Ах, как светло, как пасмурно... Как ломко

воспоминанье, въехавшее в быль
подвижную, как шёлковый ковыль...

Ну и что, что я хотела
быть такой – такой не стала?
Били б даже батогом и
переставили местами —

всё б вернулось, как ни горько, —
не цветут зимой цветочки.
Не поднимешься ты точно
на чужих ногах на горку.

Потому – часок хотенью,
остальному – время, время...
До того, как за́ дверь, с тенью
уходя, замочек врежешь.

Но стихи читать-то можно?!
Дождь пошёл. Опять потёмки.
Обойти бы все таможни
стороной – сквозняк в котомке.

Золотой держу подальше —
от разбойников, вестимо...
На смирение поданный
для того, чтобы вместила

что вмещается с натугой.
То просторен мир, то тесен.
Что срисовано с натуры,
то и будет. Не до песен.

Не до песен, не до писем...
Разреши хоть слово молвить.
Хоть одно. Второе молча.
Но стихи читать-то можно?!

Бутылочного смуглого стекла
с подсолнухом так живописна склянка,
что прежние тотчас померкли клятвы
о лучшем из цветов... Смотрю в упор,
не слыша ненавязчивый укор
других... Подсолнух мой головкой вертит
и радует, как в детстве. Кто не верит,
приди в мой дом, по солнечным часам
сверяя быль. Ночь сложит по частям
обрывки снов, как лист чужого пазла...
Не видеть солнца, видимо, опасно.
Подсолнух мой послушник света – жёлт
его чепец, его восстали листья,
поникшие вчера – уже светлеют лица
сошедшихся, и продолжает литься
целебный свет с цветочным витражом.

Затемнения, сумраки, тень
по углам – утром комната в страхе.
Не помогут ни лук, ни кистень,
разве связка горячих кистей
заоконных – рябина на страже.

Хоть и горько с такой, а светло.
Горечь вяжет, но горечь не губит.
Это осень – «седой оселок»,
с ней оранжево губы свело,
ну а сердце – в квадрате, не в кубе

хорошо хоть... Рябиновый вкус
не в новинку. Оглянешься – вечер.
Взяли птицы намеченный курс...
...Поутру наполняется куст
горьковатою красною речью.

С осиновым трепетом клён.
Осенний осиновый кол.
Все клёны, все колья со мной —
шагаю с набитой сумой.

Не сбросишь суму, как балласт.
Мне жизнь говорит: «Ис полла!»
Я это же тоже скажу,
но в сторону взглядом скошу,

к несчастью... Поэтому – кол,
бессмертного целого – скол.
И – «с райского древа не трожь».
И сердца кленовая дрожь.

Цепочка неровная утр
научит терпенью.
И словно бы сделался мудр
маленько теперь-то.

Ан нет, на глазёнках слеза
и смотришь с опаской,
как будто телёнок слизал
неласково с глазка

надежду... А солнце поддаст
и пару и жару,
а там – дождевая вода
по крышам пошарит,

и – заново... Ясно – темно,
согреет – сморозит...
Слезинки не вылить те вновь —
не вздумай морочить...

Терпения пробуй плоды.
Сколачивай крепче плоты
Ковчегом. По долгам плати.
С голубкою дальше лети.

Не согреешься впрок, не надышишься сверх диафрагмы.
Станет осень худой, станут голые кости греметь
наступившей зимы, будут жаркими думы да храмы
от огарков свечных, от бессмертного бедных примет

в слабом сердце... Здесь осень почти золотая.
Здесь согреешься справа, а слева подмёрзнешь вот-вот...
Но пробитую брешь непогодой – Христос залатает
и однажды опять даст зиме отгремевшей отвод...

Где ж ты, вьюга-пурга... Где вы, сердца глубокие раны?
Погляжу – удивлюсь. Всё как в лучший творения день.
Всё взаправду, и мы. И идём, на ступень покоряя
эту лестницу вверх, башмаки понадёжней надев.

Как ни смотри – всё так, а не иначе.
Тяжёл рябин карминный груз,
ещё пытать не начал ни на укус
его народ. Ещё прозрачны
дали совсем слегка, и в небесах ни проволочки стали и ни следка.

Почти во сне, замедленным потоком,
плывут сквозь сон
коляски-корабли с младенцами – потомки, плывущие... Вазон
цветаст, как в летний день. Перечисленье после. Дурманит дух.
И кажется, что ты – и далеко, и возле нездешних дум...

...Диковинное яблочко висит китайскою красой.
Обыденный под деревце визит понравится разок.
Разок-другой... Излюбленней картинка день ото дня...
Но не сбежать и не укрыться (знаешь) здесь от огня,
осеннего, в каком пылают закат и сад,
и ждёшь – когда «его захватишь»... За кадром – сам.