Наталья Загвоздина - Дневник. Продолжение

Расставаться с взлелеянным – жуть,
как в барак из цветущего сада.
Где уже урожая не ждут,
проживая в бесплодной осаде
стен барачных, прошедшего снов...
Тут и осень готовит подножку.
Пробирая живот до основ,
подстилая снежок под подошву...

Расставаться с взлелеянным – труд.
Не даётся и он не по силам.
Оставляю вопросы во рту,
и в утробе, а то бы – спросила...

А замочек повесишь – закрыт
вход и выход, и дышишь иначе.
И не помнишь, где ключик зарыт,
и забота покажется с пальчик.

Расставаться с взлелеянным – дар
тем, кто ростом и впадиной вышел,
для кого безответный удар
плодороден, чтоб делаться выше.

Так прими же – и дело с концом.
Может, всё и начнётся за дверью...
А любимое было гонцом,
или Вестником. Только бы – верить.

Снег пошёл – и всё с начала —
бьётся сердце по ночам и
так же по утрам...

Всё в движении... Начальник
испокон Один. Не чаю
жизни без утрат.

И в полёт пускаюсь вместе
с первым снегом (в ушко влезьте,
как верблюд в ушко́ —
не получится)... На землю
опущусь, изведав зелья,
с молодым снежком.

И останусь. Лишь бы билось
сердце дальше – Божья милость
малым и большим.

Кто каков, узнаем после
снегопада... В чистом поле —
под землёй в аршин.

Уже по силам счесть
на ближнем древе листья.
Уже с древесных чресл
не стали птичьи литься
нам в уши голоса...

Уже и сад молчит
и всё ясней читаем,
листвы не ополчив,
где каждый лист считаю —
по силам. Полоса

далёкая лесов уже готова счёту
отдать последний лист...
Что как гребёнкой счёсан,
лишь ветер-скандалист
провёл по волосам.

Чернозём. Фиолетовый грач.
Скрип капусты. Рябиновый росчерк
в голубом. Осень вышла за грань
любованья и гаснет досрочно...

Здесь, на родине, жизнь – дефицит,
солнце в складчину, свет по талонам...
На задворках силён девясил,
и забор на задворках поломан.

...В глубине Адриатики – то ж...
Если осень. Иосиф подскажет.
Затерялся его макинтош
в поворотах, в теченье... Подсажен

новый зритель на голос, на всплеск,
на виденье Венеции... В осень
уплываем под плесень и блеск
и – в упор – упираемся оземь.

По осиновым полянам,
по сугробам заполярным
погуляли всласть.

А теперь пора ответить,
сколько пущено на ветер,
перед тем, как стлать.

Не мягка постелька будет —
отвечаем не по букве —
а твердят, что пух...

Лишь не знаем и примерно
поворота (что приметы?!),
от какого – Путь.

Царскосельский денёк. Как при Пушкине. Путник не в счёт.
Он и сам по себе, и чужой, и уже позабытый.
Стихотворец о нём сообщить даже нужным не счёл,
и вдыхает октябрь – предстоят мировые событья.

С бронзой кружится лист, а недавно совсем золотой.
Круг друзей ещё здесь, и достаточно вытянуть руку...
И ещё на земле. Под ногами лоскутный платок
царскосельской листвы, и воронья доносится ругань.

Солнце падает вниз. Этот день унесу на плече —
тяжелее сума, но родимая ноша не тянет.
А о вечере – чур! – помолчим, как о том палаче...
О, как жаждешь под солнцем побыть царскосельским лентяем...

Между солнцем и тьмой проложу папиросный лоскут,
и в него завернусь, и погреюсь в тепле невеликом.
Как в пелёнке. Она не пропустит потоком тоску,
хоть ещё не воздух, не завеса, уже не вериги.

Просто хочется жить. А на многое сил – в пол-ладонь...
Только горсточка, ну – ни полпорции... Милости жажду.
И под грузом годов так охота побыть молодой...
И в пелёночке стыть чуть полегче, и кутаюсь жадно.

Мир просит другого. Ни груза души,
ни песни.
Бесплотного нет. Если есть – задушить.
Не бейся.

Ну что же, зимой и синица – слегка
идальго [2].
Свистит желтогрудая – а не слегла.
Ты тоже сойди на дорожку с ледка,
и – дальше.

И откуда что берётся...
Новгородская берёста
тайну бережёт.

Баловство бывало в детстве —
петушки – ау, младенцы...
Сахар пережжён.

Горек сахар – а соблазн-то...
Под него поём согласно...
Промолчи, Вийон!

Но когда с ответом встречусь
и пойму, откуда трепет, —
захлебнусь виной.

Мир ещё цветной, как сахар
в леденцах, снежок над садом —
на дворе октябрь.

И опять орут с начала,
и лежит в гробу молчальник —
в долготу октав.

Сахар кончится, и там-то
из теплушки выйдешь в тамбур —
спрыгнешь на ходу...

Вот тогда-то и узнаем,
кто остался вместе с нами —
в крыльях. Без ходуль.

Ещё нерастраченных крон
укрытья торжественны – край
неброский... где в ягодах кровь
рябины, раскатистый грай
вороний... Где ворон и враг
созвучны, должно, испокон...
И где обретаются враз,
как в осени, дрожь и покой.

...Да, тяжела ты шапка-ноша, но...
закинута наверх, где места – небо.
А я, сей человеческий щенок,
засматриваюсь заново... И немо
стояние под деревом. Восторг
вместился в речь, неслышную воронам...
Мир каркающим голосом исторг,
что мой сюжет рябиновый сворован
у неба, у земли, у птичьих стай,
полдневного тепла, вечерней стыни...
Но совесть наблюдателя чиста
хоть тут... обезоруженного с тыла.

Тепло и пасмурно. Осадки у ворот.
Раскрою зонт – пройдусь под крышей мира.
Здесь радости не больше, чем хвороб, —
надень гамаши, шарф из кашемира,
и в добрый путь...
Старея по часам,
ты постепенно выпадешь из ритма,
упорно собирая по частям
обломки развалившегося Рима...