Наталья Загвоздина - Дневник. Продолжение

Но в море и один – пловец, среди сограждан
потомственный рыбарь.
И надобно кому, тот, если сердце жаждет —
от остова ребра.

Остановка в пути и, как водится, время не ждёт.
Тем несноснее здесь в ноябре в предвкушенье снегов,
станет где снегопад захудалый холодным дождём
и заставит гадать и до утренних ждать синяков —

что потом? Под глазами круги и круги...
И никак не усну и всё думаю: «Выдержит друг?»,
и опять не дождусь подношенья от слабой руки,
и в огнище не быть. Всё тебе отпускается с рук.

Хоть гореть в самый раз. Не помеха ненастье огню.
Убегаешь. А жизни – на миг, и раздвинуть нельзя.
Подойди в ноябре к отворённому настежь окну!
В слабом сердце ни зги. За окошком родная земля

в ноябре и в пути. Ненадёжен осенний покров,
что не надолго. Сыро и пасмурно. Язва и боль.
Разведи костерок и согрей охлаждённую кровь,
живота не жалея, сгорая. И я – за тобой.

Жизнь в минусе. Отвечу за язык.
Живём по воле Господа покуда.
Опасно заплывая за азы,
как за буйки – гуляет барракуда.

Гуляет некто, кто давно горазд
на измышленья – не входи ни в долю.
Он выдаст и побольше на-гора,
чем думается... Не пускай на волю

души. Живя по милости Творца,
учись смотреть. Смотри, приятель, в оба.
И прямо. А приладишься с торца
заглядывать и – с головою – в омут.

Жизнь в минусе – вернёмся к ноябрю.
Пробрал насквозь – ну, до костей, положим.
Откупорим бутылку (но не брют!)
шампанского иль перечтём... Положен

французский автор, скрипка, клавесин...
Но дудки! – дальше автора навряд ли.
Ноябрь оставил крылышки без сил
и поменял окрестные наряды...

Жизнь в минусе. Возможно, будет плюс.
Возможно. Я затею хлеб да кашу.
И кажется в ноябрьский полдень – сплю...
чего и сновиденье не докажет.

Зашло за ноль, под ноль... ну как сказать?
Как посмотреть. Как смотрят по старинке
по всплеску ртутных столбиков? В глазах
то так, то так... Подольше постоимте

у градусника... Может, подрастёт
полоска... Жар сердец чего-то стоит.
Под снегом лапы ёлочек-растрёп,
продрог каштан – в снегу южанин-стоик.

И мы – мы смотрим – двинется куда?
И знаем, что термометр не порука.
Светило поглядит из закута
и спрячется. Иначе – не по-русски.

Недолго нам поглядывать на ртуть.
В обрез осталось времени на полке.
Мгновенья, как окошки паспарту,
и каждое – ещё – дано – наполнить.

Я плачу, как в лесу, и ты меня не слышишь.
Подобно колесу, ускорившему слишком
движение – с тобой, сцепившись, воду льём
на мельницу потерь и снова к сердцу льнём

друг друга. Не про нас учёными мужами
всё понято – не их со-знание ужалит.
Сего не избегут ни тело, ни душа...
И будут с жалом жить, со-чувствием дыша.

Никто не может так легко построить домик.
Никто не сможет в такт открыть старинный томик...
А мы с тобой – вдвоём.

Вдвоём – не то что врозь: подвинуть можно гору.
Шагай туда-сюда, но дальше – ни ногою.
Всё в домике твоём.

В твоём хозяйстве брешь я залатать хотела б,
и нету на веку моём другого дела.
Другое что – другим.

И если бы слегка тебя качнуть направо,
увидел бы, почём взята тобой оправа —
расходятся круги...

Круги уходят – знать, покуда не удавка.
А в правой стороне не больно от удара —
попробовать не страх.

Но страх древнее нас – его сильно пожатье.
Всего ж сильней посев Христов, Господня жатва.
А наша жизнь – пестра.
И наша смерть быстра.

Назвавшийся – велик и храбр иль безрассуден.
Ему готов корабль. Вступившему на судно
одна судьба – пребыть Поэтом и – в волну,
не зная, что потом. Как воин на войну.

А Классик не даёт покоя – и понятно.
Недаром много лет, как книжечка помята
читателем младым и старцем с серебром...
Но плыть-то – одному. Опасен перебор.

Но жизнь даёт урок и вопрошает: «Ну-ка?»
И уж тогда не быть, кем нарекался – мука
особенная, друг. Дай Бог тебе спасенья!
Одно известно: жнёшь, что сам же и посеял.

Уже маячат Киева кресты
и грезится течение Днепрово,
деревьев оголённые крестцы,
и даже выхожу к нему на провод.
И слушаю, и медленная речь,
с моим соединившаяся слухом,
течёт, как продолжают воды течь
Купели, – не сошедшихся заслуга,
а милость Вседержителя. На Русь
спустился Дух.
Каким сегодня дышим,
засовывая голову в нору
и поднимая туловище выше?

Который день не пишется письмо,
и загибаю пальцы друг за другом...
Завязываю весточки тесьмой —
ах, время! – как собрание упруго!

Письмо не пишется, хоть тресни.
Перечту,
что было и закончилось неслышно.
Плыву то по реке, то по ручью,
то по морю – а заплыла не слишком.

Переплыви великий океан
попробуй! – всё окажешься у края,
и пёрышко как ты ни окунай —
волна дала – волна сама украла...

Прилив, отлив... Качаясь на волне,
плывёшь то на маяк, то поневоле...
А волны всё свободней, всё вольней
движение... И... утонуть не больно.

Который день не пишется письмо...

Здесь место эпитафии. Итог.
Так речь плотна, что не вмещает знака
извне. И молча слушатель исторг
согласие, и сдал без боя знамя.

Певец – один. Как до́лжно, как велит
на-званье, нареченье. Тот, кто слышит,
без торга отзывается – велик
союз во имя и не может «слишком»

возвыситься. Здесь измеренью нет
подобия – на то иная мера.
Где сердце нерастраченное недр
стучит, там говорят единой верой.