Наталья Загвоздина - Дневник. Продолжение

Ослаблена удавка – утро в рост.
Я в день хочу, где птицы солнце славят.
Где птицам я заглядываю в рот.
Где кошка не царапается злая.

А кошечка поблизости сидит
и вовсе не поймёт, к чему поклёпы?
Но толпы несуразностей седых
по-свойски норовят ещё похлопать

мне по плечу: «Мол, с нами хоть куда...»
Да чур меня, уже не по дороге!
И прежде чем займутся холода,
синица свистом солнце поторопит.

Нет, ночь не пропустить и не списать со счёту.
Всё в счёт, и тем уже хорош подлунный мир.
Где годен и пиит, не знающий почёту,
и сам властитель дум, хватающий на миг

за... Впрочем, что внутри у каждого – загадка.
Всё к месту, если есть, и странствует меж нас.
Ах, это ли не Рай, где всякий миг – закладка
в единой книге? Я, надеюсь, не смешна.

И не трагична. Но – вполне обыкновенна.
Бывает? Бог с тобой, любой неповторим.
Ночной мотив летит туда-сюда – навеян
собраньем тем: то спит, то заново парит.

Забытая бумага, огрызок-грифель, грёз
ушедших безвозвратно оборванная гроздь
мерещатся, мерцают – ни атом не погас,
но новое сегодня гуляет напоказ.

И, оставаясь между, попробуй не пропасть.
Несбывшейся надеждой сезонный дым пропах.
Но завтра – как сегодня, сегодня – как вчера,
по горкам богомаза продолжи кочевать.

О нём не скажешь доброго – декабрь,
тринадцатое – день как день, и только.
В непраздничный поношенный стихарь
одетый, и декабрьского стиха
непразднична мелодия, недолго

звучащая... С обеда свет – в расход.
А уж люблю! Ушедшее – дороже.
Мотив не современен, но расхож.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И вечер по-декабрьски насторожен...

И вечер, отступая долго в ночь,
исчезнет в глубине ночного лона.
Родится утро, в день вливаясь вновь —
четырнадцать – и сердце укололо.

Четырнадцать! Зачем опять в галоп?
А помнишь? День стоял в бездонной чаше.
Се самодержец. Нынешний – холоп.
Бежит и спотыкается... Всё чаще.

Что ж – повод? Неужели больше что
мгновенья или всех мгновений вместе?
Ищи исток воды в безводном месте —
отыщется. И ни одно – не вместо
другого. Неуместно «волшебство» —

изделие людское. Только Духом
зачата тишина и каждый новый звук.
Пусть «поводом» опять не назовут
бесплотное. А то, что на возу,
пристроят кто куда. Знакомая потуга.

Вплотную к дням, где больше суеты,
чем радости, декабрь приблизил вешки.

И, шаг шагнуть, приблизимся к святым
денькам, воспламенятся головешки.

Огонь не дым. Наполнится сосуд.
Звезда укажет Сердцевину мира.

…И, может быть, немножечко сосну
посереди разлившегося мира…

Со всех сторон – отточия. Для сна
не колыбель устойчивая – зыбка
подвижная… Подвижная блесна
в водах, переливающихся зыбью…

Кому повем в который раз… Они
смущают и меня – не попрекай, читатель.
За ними – мир, что длится… А за ним —
отточия… И не проставить даты.

Почти из ничего приходит сон…
Уходит… Всё они, свободные отточья…
Но тесно спать. Под ложечкой тесно.
И каждый вдох до выдоха отточен.

Под корочкой скользкой не спит городок.
Стоит на приколе корабль Маросейки.
Московские граждане разных родов
застыли на месте, зеркально рассеян
таинственный отсвет…
Святой Алексий,
недремлющий здесь, согревает любовью.
Задумавшись, замерли. Отколесил,
без малого, год… с непогодой любою.

Искусный музыкант в обыденном обличье
покажется родней и проще, чем вчера.
Так рядом – в полшага, и не найти отличья
от каждого из нас… Святые вечера

у всенощной – уже погашены лампады
через одну, ещё торжествен аналой,
но исповедь к концу… А во дворе лопаты
царапают опять – вот снегу намело!

Придумываю, да. В тот раз погода встала
обычью поперёк, и люд пошёл по льду…
И думалось в пути: «Терпения б достало
идти, раз суждено, – я не одна пойду».

Ледяные сады, ледяные леса. Не причалить
человеку и птице – покажется, вымерла жизнь.
Неопознан пейзаж – ледяное, сутуля плечами,
опускается вниз, и звенят на ветру миражи

ледяные… Ау, красногрудый снегирик,
милый символ того, новогоднего… как поклюёшь
провианта запас? Ледяною рябиновой гирькой
красен лес ледяной, и лежит леденяще клеймо

отчуждения. Но… проливаем горячие слёзы,
в слабой грудке у птах до упора настойчив удар,
прибавляется день, от любви припухают желёзки,
и ещё, и ещё… И не кончит расти череда,

что растопит и лёд. Дело времени, общих усилий,
потаённых. А нынче, под сводом зимы,
остаёмся и мы в коридорах холодных узилищ
и не знаем, когда отдадим, что набрали взаймы…

Три последних и всё. Тридцать первое, первое – где же
переход? Под ура, фейерверки и прочий базар
возомнивши, что мы – на возке и за помочи держим,
управляя, – шумим, и растёт разрушенья азарт.

Как люблю тишину, размышленье о главном и главном.
Всё-то в них, что ни есть, и созвучье, и солнца восторг,
приумноженный льдом, покрывающим смертно и плавно
онемевшую ветвь, и безмолвствует сада острог

ледяной… Посмотри, как озвучен сценарий
декабря этим солнечным светом в лесах изо льда!
Умножаются дни, что прошли «год за год», а цена им
не открыта ещё, и уходит последний солдат.

Калязин с Кашиным одной поляны плод.
Там, верно, полумрак и сумерки волшебны.
И русский взгляд нащупает оплот
в остатках жизни, и неровность щебня

не потревожит шаг, когда торчком
вдруг из-под снега вылезет не к месту…
Там, между Переславлем и Торжком,
ты странствуешь Христовою невестой,