Виктор Боков - Собрание сочинений. Том 3. Песни. Поэмы. Над рекой Истермой (Записки поэта).

Клуша смотрела на меня, а потом спросила;

— Подсолнухи склеваны, а теперь что?

Цвета́ вечерней зари так быстро бежали и менялись, что художник не успел бы за ней в подборе красок!

Небо было то как свежая овсяная солома, то кто-то прибавлял в него малинового сиропа, то оно совсем было как костер. По далекому горизонтальному пространству заката плыли золотистые, сизые, сиреневые облака.

Когда солнце село, лес в этом месте стал черным, и каждую веточку можно было писать тушью. С полевой дороги различались по легким несходствам тонов — лес, луг, поле.

На черном притуманенном фоне леса угадывались очертания стогов сена, и только круглое зеркальце замерзшей лужицы проводило границу между лугом и полем.

В миг, когда гасли слабо обозначающиеся сполохи лучей заходящего солнца, ярко пылали стволы сосен и в густой кроне их торжествующе-призывно свистел снегирь.

Это была песня ожидания первого снега.

На песчаную отмель с утра повадились пчелы. Садятся на влажный песок и чего-то старательно собирают.

Я обратил на это внимание пчеловода, Ивана Петровича.

— Лена! — крикнул он в окошко своей жене. — Поставь пчелам пить!

Мы подошли к месту пчелиного водопоя. Острый запах пчелы и сырости шибанул нам в нос, когда мы склонились к облепившим песок пчелам.

У самого края воды лежала бездыханная жертва неосторожности. Петрович взял утопленницу-пчелу на ладонь и долго отогревал своим дыханием.

Сначала зашевелились ножки, потом задвигались крылышки.

— Отойдет! — заключил Петрович и посадил спасенную на осоку.

Пчела сладко нежилась на солнце.

По всему было видно, что теперь она может лететь, но после холодной майской ванны кто не соблазнится погреть спинку?

У пчелы отдых короток — взмахнула крыльями и взяла прямой курс на пасеку.

Петрович провожал пострадавшую влюбленным глазом скупого хозяина:

— Вот как у нас: и напилась и накупалась!

Мальчишки похвалились у крыльца:

— А у нас Пеструхин есть!

Пеструхиным оказался молодой нарядный дятел, которого накрыли кепкой, когда он доверчиво выглянул из дупла.

— А ну, отдайте мне! — строго приказал я детям.

Без колебания отдали дети Пеструхина и облегченно вздохнули, словно с них снималась вина за недозволенный поступок.

К вечеру Пеструхин клевал мятый картофель и творог о моей ладони. На следующий день я дал ему земляных червей.

Куда делись вегетариански ленивые поклоны мятой картошке! Пеструхин энергично тормошил клювом и алчно клевал червяков.

После завтрака он стал летать по комнате и весело покрикивать.

Невероятно быстро теперь он привыкал ко мне. Когда я сидел за письменным столом, Пеструхин цеплялся коготками за мои брюки и повисал, как на дереве. Так он мог висеть часами. Когда Пеструхин начинал летать, его крылья рябели, как присыпанная снежком осенняя пашня.

Как-то Пеструхин разбудил меня на рассвете. Он сидел на голове и теребил меня за волосы. Я понял: мой гость просил червей. Я встал и пошел за червями — гостям надо всегда делать приятное.

Такие побудки стали повторяться ежеутренне. Если я крепко спал, Пеструхин разрешал себе вольничать — он давал мне щелчка своим клювом.

Расставание с Пеструхиным было печальное и неожиданное. Он наклевался мореных мух на подоконнике и околел.

Хоронили Пеструхина те же мальчики, что принесли его из лесу.

Они положили Пеструхина на молодое сено, засыпали землей, заложили могилку дерном и, помолчав, пошли.

Пеструхина не стало.

Сколько раз я видел петухов, разнимал их в драках, случалось, и голову топором рубил, а только лишь вчера заметил, как они поют.

Прежде чем издать свое зычное «кука-реку», петух всеми своими коготками лап во главе со шпорой твердо встает на землю и чуть откидывается назад.

Очевидно, всем певцам нужна земная опора!

Я принес с лугов большого зеленого кузнечика. Он вылез из спичечной коробки, подобрался к оконному стеклу, подтянулся на больших журавлиных ногах и так до рассвета смотрел во тьму.

— Как дела, донкихот? — спросил я его утром.

Ответа не было.

Кузнечик был мертв.

Истерма была перегорожена на узком месте, и в единственный проран ставилась верша. Каждый, кто шел по реке вниз, неминуемо попадал в засаду. На этот раз я поймал утиное яйцо, вьюна и огромную лягушку.

Яйцо я выпил, вьюна отпустил, лягушку посадил в карман. Она без суеты, но довольно ощутительно толкалась наружу, но я придерживал карман рукою.

— Отгадайте, что у меня? — спросил я знакомых девушек, встретившихся мне на поле.

— Ножик, — сказала Настя Степочкина.

— Птичка, — перебила Катя Семенова.

— Нет.

Когда я отогнул край кармана, девушки отскочили.

— Молынья́ сверкает!

Это были большие, мудрые, обведенные золотистым ободком глаза лягушки.

Я посадил лягушку в глубокое ведро, накидал крапивного листу.

Царевну приходили смотреть. Она сидела на дне ведра и осуждающе смело глядела на людей.

— Сто лет! — определил дед Трошкин.

Лягушка молчала.

Она не пробовала спасаться, понимая, что это бесполезно.

Наутро я выехал по делам в Москву и задержался. Тепло мая сменилось холодами, и, глядя утром на побелевшую от морозца московскую крышу, я беспокоился: «Как там моя царевна?»

Первое, что я сделал по возвращении в деревню, пошел смотреть пленницу. Она сидела все в той же позе, в глазах ее читалась грусть и непоправимая беда.

Я вынес ведро на улицу и высадил лягушку на траву» Она не двигалась и не верила своему избавлению.

Я стою, а она сидит и смотрит, как будто я ей хозяин.

Я зашел за угол дома и побыл там один. Когда я возвратился, лягушки не было. Мне стало так печально: ведь мы больше с ней никогда не встретимся!

В разгар веселья, когда девушки оттопывали по кругу, пришедшие в избу-читальню трактористы бросили в круг ежа.

Круг с визгом рассыпался, а еж свернулся в комок. Я накатил колючий клубок в кепи и унес домой.

Через час еж стал лазить по всем углам и, найдя поставленное ему блюдце с молоком, начал лакать.

Он пил поставленное ему молоко всегда в одно и то же время, когда смеркалось. Если я забывал поставить ему молока, еж сердился, ронял пустые бутылки под кроватью и катал их по полу.

Потом он перестал выходить на кормежку. На третий день я принялся его разыскивать. В ящике, где хранилась вата, я нашел гнездо и трех ежат.

— Как мы назовем мамку? — спросил я ребят, постоянных моих посетителей.

— Марфута, — сказали они одновременно.

Никто не возразил против такого имени.