Виктор Боков - Собрание сочинений. Том 3. Песни. Поэмы. Над рекой Истермой (Записки поэта).

Листья берез умчал ветер, листья осины далеко не летят, стелются массивным ковром под свой корень, и потому под этим деревом не пройдешь бесшумно, далеко передается по лесу: тут посторонний!

Торжественное молчание.

Не слышно ни птиц, ни окрика грибников. Так всегда бывает в лесу, когда в нем всходят на царство мхи и лишайники.

Пашню присыпало легким хмельком снега. На поле наплывает стена остывшей, потускневшей бронзы. Это лес. Под ним спокойная зелень озими, а дальше пахота серо-шоколадного тона, а потом поле тимофеевки с черно-рыжими ометами, а потом деревня, где ни одно строение не крикнет новизной, и только три елки на огородах до того зелены, что зовут к себе и бодрят, как морское купанье.

Снег стаял, ветер просушил тропинки на взгорьях. Синеют умытые весенним дождем пространства. Всюду, куда ни посмотришь, неодетое, неуютное, голое прутье. То слабо-коричневое, то зеленоватое, то ярко-восковое.

Лишь настоящее тепло заставит развернуться листву. И если не прозевать этот теплый день, то в любом лесу можно отыскать того смельчака, который первый поверит весне и выкинет флажок нежнейшей прозрачной зелени.

Синичка присела на орешину, и тончайшая пыльца на мгновение окутала ветку. Тут только я рассмотрел подробности. Сережки мужских соцветий были пушистые, как бахрома, а женские выглядывали из детных почек ярчайшими огненными хохолочками. Это все, что мог видеть простой глаз.

На орешине будут орехи. Учитель поведет летом в лес учеников и будет говорить о том, что орешину опылял весною ветер.

Может быть, до его учеников дойдет мое слово очевидца, и тогда восторжествует синичкина правда.

Грачи просыпаются очень рано. В шестом часу работа у них идет полным ходом. Они таскают прутья, наращивают гнезда. Один грач, я заметил, берет строительный материал прямо у себя над гнездом.

Как это он ухитряется ломать довольно толстые ветки?

И вообще, кто он — ленивый, сообразительный или просто сильный грач?

В апреле мороз в два градуса кажется не менее ядреным, чем двадцатиградусный в январе. Заводи покрылись льдом, болота незыблемо держат идущего человека. В лесу на стволах берез большие сосульки льда. Сок, по капле бежавший ночью из надрезов, сделанных накануне лакомками, оледенел. Берега речки так окрепли, что щуки спокойно спят в подмоинах, когда идешь над самой водой.

Природа съежилась, притихла.

Только лишь одна мастерская не думает бросать весенних работ. Все способные к звону металлы переливаются здесь на звонкий птичий щебет.

Дрозду явно не хватило серебра. По малой своей музыкальности он согласился и на олово. И вот послушайте: не поет, а дробь льет в стакан с холодной водой, — треск и шипенье, все вместе тут. И в птичье царство проник джаз!

Щука отметала икру и стала скатываться из временных водоемов весны в материковую воду. Ребятишки, навязав на палки обыкновенные кухоные вилки, ходят по оврагам и закалывают этим несложным инструментом грозу речной рыбной мелочи. Как ни хитра, как ни сообразительна рыба щука, а и среди нее есть разини, делающие все с запозданием. Одна из них до того догостила в омуточке, что, когда стала уходить в реку, застряла на вконец обмелевшем выводном протоке. Она ползла всю ночь на животе по дну, по осоке, ее нашли мертвой. Это был самец с молокой. Он не нашел себе пары.

Чтобы близко увидеть синичек, надо себе в лесу дело найти, а так не вытерпишь, не дождешься, пойдешь и распугаешь. Лично мне нашлось занятие у трутового гриба на стволе гнилой березы. Я открыл, что под верхним серым покровом залегала эластичная коричнево-шоколадная краска. Надо было очень точно владеть резцом, чтобы высвободить слой шоколада и не задеть соседний слой желтой мякоти.

Так в заботах о придании грибу желанной формы и окраски я прирос к одному месту, мало-помалу все привыкли в лесу к этому, а синички обступили меня со всех сторон.

Все они, как я заметил, занимались разными делами. Одна отчаянно тормошила еловую кору под стволом поваленной ветром сухостойной елки. Другая нежнейшим образом попискивала. Было похоже, что это синичка-связист и ей дано задание распутать тонкую стальную проволоку. Третья отколупывала оранжевую шелушицу от ствола сосны на высоте первых живых сучьев дерева и, сидя на одном из них, сбрасывала тонкую кожурку вниз, с любопытством провожая ее каждый раз до самой земли. Другие, что не могли открыться глазу с места наблюдения, еле слышно посвистывали, и этим коротким синичьим «свись» точнее, чем на часах, измерялась краткость зимних лесных сумерек!

Лось настолько поверил в хорошее отношение к нему человека, что в Подмосковье его встречают повсеместно. Какое это огромное приобретение в деле охраны природы!

В прошлом году весной он пришел на огороды и долго пасся вместе с колхозной телкой на молодой траве. Не в меру восторженный крик одной колхозницы поднапугал лесного гостя. Он уходил в лес спокойно на закате солнца. Кровельщики оставили работу на крыше зерносклада и, махая финстружкой в сторону уходящего, повторяли:

— Лось! Лось!

На этот раз он вышел к стогам колхозного сена, покормился и ушел в леса той самой тропой, по которой девки в соседнее село гулять ходят.

Я видел его следы. В одно копытце всклень налилась вода, а поверху вертко плавал березовый лист в бронзовую копейку.

Незабудка — родная сестра медуницы, и поголубела она потому, что вышла к реке и засмотрелась на́ воду.

У стрелолиста тройная архитектура листьев: которые в воздухе — как стрелы, которые на воде — круглые, которые под водой — широкими лентами.

У некоторых цветов сложнейший механизм соцветий, и пчелы и шмели отодвигают рычаги, чтобы добраться до сока.

Яблоня в белом плаще, как донжуан, ждет всех и никого.

Я бродил в молодом майском лесу. Листва только-только развертывалась, и через нее сквозили и небо, и вода, и обгорелые пни-нелюдимы.

Я остановился и замер от неожиданности. Под старой развесистой березой вповалку, в самых непринужденных и вольных позах, на земле спали солдаты-пехотинцы.

Зеленое материнство ветвей с трогательной заботой оберегало их покой. Видно, много ребята прошли, что их так сморило. Долго любовался я молодыми загорелыми лицами, простодушной детской откровенностью губ.

Таким богатырям после марша надо бы храпеть. Нет! Они спали тихо, намертво храня свою военную тайну.

Помню, когда сам был солдатом, мне пришлось спать на теплой пыльной дороге. Побудку нам сделала лошадь, что споткнулась копытом о первого солдата и стала. Эти нашли себе место куда укромней и безопасней.