Антология - Поэзия Африки

Северный ветер,
метущий землю от самой Сахары,
серый шарф на меня набрасывает — и срывает.
Машина таранит торпедой дымный туман.
И хотелось бы мне понять:
что с моею душой творишь ты,
обжигающий досуха глотку и ноздри,
пронзающий,
разрывающий легкие мне,
ярящийся харматтан!

Северный ветер,
продирающийся
сквозь деревья, сквозь гриву трав, сквозь меня,
слышишь ли ты, как во мне распахиваются окна,
ржавыми петлями заскрипев,
окна, что были так долго закрыты наглухо —
о, как долго! —
в краю мучений, на самом юге дальнего юга?
А ты еще надо мной смеешься,
резвящийся харматтан!

Северный ветер,
доносящий запахи, уловить которых я не умею,
рождающий память о том,
чего не могу или не смею вспомнить, —
что ты творишь со мной?
Может, последние тлеющие угольки
ощупью ищешь
пальцами изможденными,
или же это — порыв насилья,
в который меня ты ввергаешь,
яростно шаря
в подвалах мозга —
средь дремотных тропинок, сходящих в давно прошедшее.
Эй, береги дыханье свое!

Я чувствую странную пустоту:
мои враги — давно за пределами зренья,
лишь отдаленный лай длинноязыких псов
летит
через Конго, через Замбези, через Лимпопо,
из края страданий — самого дальнего юга,
и темный гнев —
словно тяжелый осадок на дне желудка,
ждущего,
чтобы Время ему поднесло
свое очищающее и подстегивающее средство —
терзающий харматтан!

Северный ветер,
одно только знаю:
ты леденишь, и ты сотрясаешь меня,
стегаешь меня, из мускулов сок выжимая,
грудь наполняя горечью неутоленности,
смутными жаждами,
безрадостными мгновеньями,
хрупкостью обещаний, сводящих с ума!
Все двенадцать месяцев о тебе я слышал
в той сырой окраине наших родных песков,
где жгучий жар
из меня сочился
и обнажал комки моих южных болей.
Ты не пришел ко мне,
и вот я пришел к тебе,
издалека пришел — с тобой повстречаться.
Вчера наблюдал я,
как листья склоняются, трепеща,
все ниже,
ниже,
целуя землю у ног твоего величества, —
как это было манерно!

Северный ветер,
то хнычущий и скулящий,
то обрывки лепечущий мертвых пророчеств,
тобою подобранных средь руин
погибших империй,
со свистом вплетаешь ты,
простираешь ты
свои узловатые пальцы
сквозь деревья, сквозь гривы трав, сквозь меня,
сдувая печальную пыль, —
но постой,
содрогнись,
увидев дикие заросли наших жизней,
до которых не дотянуться тебе!
Ты не похож
на палящие ветры августа
в том краю, содрогающемся от мук, —
на самом юге дальнего юга,
на жгучие ветры,
вплетающие по-прежнему нас
в слезы и смех отчаянья,
в гнев и надежду, —
о, эти мучительные сплетенья! —
толкающие по-прежнему нас
в ад или в рай, —
и вот мы бежим, отбиваясь, бежим,
бежим, напрягаясь,
будто воинство гнущихся тростников.

Но уж лучше это,
северный ветер,
чем бесконечно долгая спячка, —
о, до чего же долгая! —
когда любой зевок превращается
в тонкий, бессильный вой,
та бесконечная спячка ума,
которой неведомы устремленья
даже к тому, что пока еще недостижимо,
неведомы неисполненные желанья,
неведомы ни пыланье сердца,
ни вспышки гнева,
ни костры, запаленные кучкой беспутных,
изломанных,
в психопатической панике, —
те костры,
что тлеют и тлеют, тлеют и тлеют
в негритянском сердце
на взбудораженной, полной мучений земле —
на самом юге дальнего юга…
Когда же на этих бескрайних просторах
владений своих
сможешь ты задушить зевки вековой апатии,
равнодушный к ним харматтан?

Северный ветер,
пока я с тобой говорил,
наконец осознал я то, что догадкой смутной
зрело во мне
с той минуты, как я покинул
пульсирующий от боли край
на самом юге дальнего юга, —
понял я, что́ сотворили они со мной:
они обучили меня насилью,
по-европейски мстительным быть,
снова меня превратили в варвара
с помощью подлых законов,
газет,
винтовок,
дубинок,
заставили лгать меня — улыбаться и лгать,
заставили думать,
что злоба, и горечь,
и уменье бежать, сражаться, бежать —
вот что жизненно-необходимо для человека!

А сейчас,
очутившись здесь,
я дымлюсь от злобы, землю скребу и рою,
мычу,
хрипло дыша, словно бык перед схваткой, — и
нет предо мной
ни врага,
ни смертельной опасности,
ни обжигающе-красного вызова, — пустота!
О, эта поющая пустота в груди —
нейтрализованная, бессильная едкость душевной мути!..
Понял ли ты наконец,
как неустойчива точка опоры у иммигранта?
А теперь скажи:
что кроется в этой праздности величавой —
в этих
горизонтально спящих просторах севера?
Не тайна ли вечного побужденья: быть —
и только быть,
не великая ли необъятность северной спячки?
Не сладость ли наркотической мудрости Тао —
твой древний дух, харматтан?

Северный ветер,
ничего-то не знаешь ты:
с рассвета
я только мчусь и мчусь,
за слоем слой пробивая мутную серость,
сухи и чутки
ноздри мои,
а тяжесть твоя в моих волосах запуталась.
Всю дорогу за мной ты следовал
неотступно
сквозь катакомбы ночи,
и до сих пор
чувствую за своей спиною
дьявольских псов из кровоточащего края —
с самого юга дальнего юга
гонящихся за мной.
А ты
все хлопаешь крыльями над головой моей,
крутясь, как гурьба идиотов,
что пляшут
внутри и снаружи — между бегущих колес.

Довольно!
Меня никто домогаться уже не станет —
не те времена:
Шелли давно уже умер,
посланий больше не шлют с мимолетным ветром. [413] Шелли давно уже умер, посланий больше не шлют с мимолетным ветром. — Имеется в виду стихотворение Шелли «Ода к западному ветру».
Хватит с меня
обезвоженных поцелуев,
бесплодных девиц, ночных заведений — хватит!

Теперь я думаю о другом:
как бы возле кафе придорожного остановиться совсем ненадолго,
только чтоб выпить пива, —
долгим, долгим будет скитание иммигранта,
долгим и трудным:
придется туннель прорывать
назад —
под угрюмой дорогой, утоптанной
грубою поступью трех нескончаемых десятилетий,
полных обид и терзаний, —
под этою тяжкой дорогой,
давящей, давящей, давящей на меня.

Когда же прорвусь
к заре — к истокам давно тяготящих вопросов,
взглянуть я еще успею на бабочек и на листья,
которые ты по пути, сумасшедший ветер,
к моему радиатору пригвоздил,
как собиратель редкостей, любящий,
чтобы его экспонаты были
распластаны и мертвы.