Антология - Поэзия Африки

Утро!
И новый рассвет уверяет меня,
что не вечна эта опустошенность:
ведь путь иммигранта — долгий и трудный путь.
А я вспоминаю о тех,
что столько столетий подряд,
являясь к нам с берегов занесенной снегами скуки,
грызлись и спорили
из-за нашей великой Матери,
думаю
о духовном распаде,
протухших винах, дряблых телах
тех, что когтями рвали ее зеленую девственность,
выворачивали ее суставы,
расторговывали ее святыни
и насаждали
тысячи медных и деревянных крестов,
а после
сами же их, будто кегли, валили наземь,
в хищном азарте
разыгрывая эту землю,
пока голодные наши глаза прикованы были к чуду
на вершине Голгофы.

Я — леопард,
рожденный великой Матерью,
муками черного Бога,
средоточье столетий, полных крутых перемен,
континент, клокочущий, как реактивы в ретортах.
Когти мои затаили яд, —
только дайте улечься мне — отдохнуть немного,
выжидая удобного случая,
шею почесывать и расправлять усы,
когти свои точить — и думать и вспоминать.
И тогда мой разум сумеет связать единой чертой
бешеных псов
и черные толпы гонимых
в полыхающем, полном мучений краю
на самом юге дальнего юга.

Я спасаюсь оттуда,
и пусть хоть на этот раз мне поможет
опыт белых людей — их мозги и машины.
И, однако, в другой стране, где мир и покой найду,
думаешь,
я изменю свои леопардовы пятна?
Но не все ли равно
и о чем сожалеть,
если Бог моей Африки,
древняя наша Мать,
рано иль поздно цивилизует свой мир,
распознает своих друзей и гонителей
и обучить их сумеет загадкам жизни и смерти.
А пока что
пускай мое сердце оставят в покое!

Любопытно, почему это голубей в Оппенгеймеровском парке
не отдают под суд за незаконное пребывание
на частной земельной собственности и за непристойное поведение в общественных местах.
Каждый день я вижу, как эти наглые птицы садятся
На скамейки «Только для белых», бросая вызов любой власти.

Неужели им неведом Акт о расовых привилегиях?
Белый полицейский в полном обмундировании,
с пистолетом в кобуре, проходит мимо
и даже не погрозит пальцем нарушителям,
которые дерзко попирают закон.
Они не только садятся на священные скамейки,
но еще обгаживают их птичьим дерьмом.

Ох! Благостные Правила! Только взгляните на этих двоих на гребне
прыгающей импалы, они занимаются любовью прямо
на виду у барынь, бродяг, хихикающих конторщиц.
Куда же идет наш мир?
Где священный Закон против безнравственности? Sie’s! [415] Sie’s — смотри-ка! (африкаанс).

Бум! Бум! Бум! —
рокочет контрабас, верещит труба.
шипят тарелки, стонет саксофон, бренчит пианино.

И тут я лечу
через небо, словно камень из пращи Давида
и ударом вшибаю «Гигантов»
прямо в лицо радуге.

Выше и выше
на джазовом диком коне
мы скакали галопом по сети

блюзовых нот,
возглашая призыв:
Люди, Братья, Гиганты!

Газон — зеленый ковер
с узором из гладиолусов,
красных, как пламя в горне.
Скамья освященная парковая
держит гуляющего, и слушает он
песнопение фонтана,
окропляющего святой водой
прихожан-голубей.

«По газонам не ходить,
вход собакам без поводков воспрещен».

И тут-то барыня прогуливает пекинскую болонку,
мытую, пудреную, надушенную.
Пес нюхает дощечку с надписью «не ходить»
носом, холодным, как мороженая рыба,
и салютует ей задней лапой,
а дощечка плачет от злобы и стыда.

Я видел, как его лупцуют дубинками,
я услышал, как он кричит от боли,
подобно скоту на бойне;
до меня донесся запах свежей крови,
она лилась у него из ноздрей
и текла по улице.

Вошел я в церковь
и стал на колени.
«Я люблю тебя, господи,
а также ближнего моего. Аминь».

Я вышел
с сердцем, легким, как лобзание ангела
на ланите святой души.

Я пошел домой.
Толпа обступила что-то.
Тут подошла моя соседка:
«Вы слышали? Вашего брата убили».
«Нет-нет! Я ничего не слышал. Я был в церкви».

Тень моя — фокстерьер по кличке Отвага;
куда ни пойду я — она за мною;
она рычит и щелкает зубами на всех гремлинов [416] Гремлины — существа, созданные фантазией американских летчиков во время второй мировой войны. Это нечто вроде чертенят, которые появляются в самолетах и производят мелкие и крупные неполадки и неприятности. Впоследствии поверье о гремлинах распространилось по всем англоязычным странам и вышло за пределы авиации. ,
которые хотят мне устроить засаду;
она нюхает, чихает и мочится у телеграфного столба,
оставляя послание всем, кто пройдет потом:
«Я здесь прошла. Если смеешь, следуй».

Увы! В ту ночь я услышал «стук»,
он прогремел в дверях моего сердца,
стук, от которого съежится плоть,
стук, от которого корни волос
кругами на цыпочках бегают по голове.

Ах! Отвага! Ты меня покинула,
поджала хвост
и заползла на рваную блошиную подстилку,
оставив открытой мою наготу.
От озноба мне захотелось надеть
шкуру, оставленную змеей в траве.
Пальцы копались в глазницах,
глаза летели от страха,
на парашютах запрыгали слезы.

Чей-то нос глубоко ткнул палкой в пуп,
и выползла пара смеющихся вшей,
они хихикали, как пьяные от бензина чертенята,
выдворенные из полной кладовой моих стихов.
Я посмотрел на часы,
было далеко за полночь.
Зубы зудели, желая пришить
нитку к куску хлеба и супу.
Я на ощупь искал дверную ручку рассвета,
пощечины утренней дымки разбудили мое лицо.
Я посмотрел на себя.
Вот он я. Вот он я, лишенный тени,
пустой, как старый корабль,
ждущий, что его сломают.

Ах, Отвага! Неужели ты покинула меня навсегда?

Бум! Бум! Бум!
Слышу, далеко по северным небесам
разносится рокот и рев, похожий на гром.